Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

Царь Эгей правил в Афинах – в самом богатом и сильном городе греческого Пелопоннеса, – и кровавое покорение Афин было ярчайшей жемчужиной в жуткой короне Миноса. Самому норовистому коню – самый жестокий хлыст, и так было с Эгеем: на него и на его город Минос наложил самую ужасную дань, требуя каждый год столько добра – драгоценного металла, обожженных сосудов, расписных ваз, – что за недолгое время Афины обнищали. Бедность они еще могли бы стерпеть, но нестерпимы были ежегодные поборы юными жизнями: посланцы Миноса выбирали четырнадцать самых красивых и многообещающих юношей и девушек, вели их в цепях скорбной вереницей на корабли, и морская даль поглощала их. Пять таких лет – и Афинами овладели сумрак и безмолвие; еще пять – и город стал подобен пустыне. Люди, ходившие по своим повседневным делам, напоминали человечков из палочек, какие могут присниться в пустом сне. Рыбаки теряли свои уловы. Музыканты забывали ноты. Постройки начинали крошиться.

Эгей ни на что не надеялся, но у него был сын, и на двенадцатом году критского владычества этого сына, Тесея, подручные Миноса выбрали, чтобы отправить через море, принести в жертву и скормить Минотавру. Тесей тоже не имел надежды, но у него была красота, и, когда корабли прибыли в Кносс и он попал в руки дворцовой челяди Миноса, случилось так, что на него обратила взор юная царевна Ариадна, единственная дочь Миноса. Ее взор упал на него, как бледное небо на утреннюю землю, которую сковал мороз и не оглашает пение птиц. Взгляд притронулся к нему тут и там, коснулся глаза, скользнул по точеному изгибу высокой скулы, по темным волосам, по молодым мышцам руки, по полным губам, по пушку на бедре. Но, подобно рассвету, ее взгляд еще и обволок его, окутал; и кто, явленный так, не примется искать светильник, сделавший это возможным? Она потянула его к себе, как нитью; высвеченный обнаружил, откуда исходит сияние. Их глаза встретились. Оба смотрели. Оба чувствовали на себе взгляд. Оба в тот миг только этим взглядом и были.

В те дни ни одна девушка, ни одна женщина в греческом мире не славилась такой царственной красотой, как критская царевна Ариадна. Стихотворцы изощрялись в сравнениях: руки – лебяжье перо, глаза – яркие светочи, волосы – ослепительный блеск, пальцы – летучие стрелы, кожа – козьи сливки. Кольцо ее рук – царская колыбель, голос – настроенная лира, широкий и незамутненный лоб – благодатное поле счастья. Все это была поэтическая дешевка. Ее наружность и правда ослепляла; но, при всей ее внешней, говорящей красоте, подлинная основа и суть ее совершенств была внутри, в тесном переплетении богатых, нетронутых, неразработанных рудных жил. Она смутно, но понимала свою ценность; прочие же ухватывали только наружное, только тень.

Превратнее всех судил об Ариадне ее отец. Родившись, она стала для него жемчужиной, которую он рад был носить в короне среди других жемчужин, демонстрируя свое царственное величие. Но по мере того, как она росла, он обожал ее все более раболепно, и, когда она стала взрослой девушкой, услуги и почет, которыми он ее окружил, дошли прямо-таки до идолопоклонства. Ариадна была самым драгоценным, что он имел в жизни. Она была средоточием его забот, олицетворением его достижений, территорией его счастья. Без нее он и шевельнуться не мог, без нее обед был не обед, игры были не игры. В делах государственных он был наг, если она не стояла рядом. В ее отсутствие ничто не могло решаться, всякое обсуждение застывало на мертвой точке. Она была его жизнью, зеницей ока.

Когда тебя так обожествляют и лелеют, это может показаться благом. И это может быть проклятием. Для Ариадны любовь отца, восхищение его дворцовой челяди, преклонение ближних и дальних – все это было тюрьмой. Ни одна душа не видела в ней ту, кем она была, и – что еще хуже – ту, кем она могла стать. Даже Елену Прекрасную, чьи времена были еще впереди, не использовали так беззастенчиво в своих целях, не превращали в такую эмблему, в такой знак собственного величия. Ариадна проводила ночи во мраке сна, но просыпалась в еще большем мраке – более темном, более полном. Ее жизнь была лабиринтом, где она слепо скиталась без надежды на спасение. Говорили, что царица Пасифая, жена Миноса, родила, помимо Ариадны, еще одного ребенка, чудовищного Минотавра – родила не от мужа, а от быка, посланного Посейдоном. Ариадне этот зверь, устроивший себе логово посреди лабиринта, этот брат, этот жуткий полубог, пожиравший всю красоту отцовской державной власти, казался ее двойником. Она чувствовала себя пленницей этой власти, ее темных, ветвящихся, устрашающих коридоров.

Когда Ариаднин взор упал на красоту Тесея, она увидела в нем всю глубину безнадежного притязания, подобного сокрушительному камнепаду. Он горел неизбывным желанием проявить свою силу, пережить Минотавра и избавить соотечественников от неволи. Но увидела она и свое освобождение, шанс сделать выбор, возможность стать чем-то большим, нежели орнамент или кумир, возможность выстроить сюжет. Она увидела шанс сотворить свою собственную историю.

В ночь перед тем, как Тесея должны были отвести в лабиринт и отдать Минотавру, Ариадна в одну руку вложила ему путеводную нить, туго смотанную в клубок, в другую – нож. Тесей понял, что ему делать. Люди Миноса пришли к нему рано, до рассвета, и подняли юного царевича не пинком и не ударом по голове, а почтительным шепотом. Жрец возлил на его лицо и чресла молоко и масло, призывая богов, называя их диковинными именами, посвящая им плоть жертвы и ее жизнь. Тесей стоял в бледнеющем мраке, стоял неподвижно и молча, ибо во рту у него был тугой клубок, а у внутренней стороны бедра, под туникой, висел Ариаднин нож. Его взяли под локти и медленно повели вниз по длинной прямой лестнице, уходившей под дворец. Перед огромной бронзовой дверью, где была выбита поразительная голова Посейдонова быка, приплывшего по морю, его отпустили, а сами отступили обратно, на лестницу, где им ничто не угрожало. Жрец пропел молитву с третьей ступеньки. Тесей лишь на миг преклонил одно колено. Дверь, когда он толкнул ее, открылась на удивление легко. Внутри – кромешная тьма; когда он затворил дверь и запер ее на длинный засов, тьма обволокла его, точно в гробнице. Но он смело двинулся в глубь лабиринта, в самую его сердцевину, разматывая за собой нить. Когда добрался до чудища, борьбы не было. Оно дожидалось его, как любовника, страстно дыша. Они обнялись, и Тесей убил его мягким толчком лезвия снизу вверх – а затем проследовал вдоль нити назад, к Ариадне, к свету и свободе, к отцовскому кораблю, чтобы отплыть обратно в Афины. Но Ариаднина нить была не человеческая. На Ариадну предъявили свои права боги.