Инес Гарланд - Камень, ножницы, бумага

Только намного позже, после папиных объяснений, я поняла, что, доплыви я до короба, мне было бы очень трудно держаться на поверхности самой и одновременно что-то толкать, но тогда я об этом не думала. Я всего лишь старалась добраться до Лусио.

Когда до короба оставалось всего несколько гребков, я услышала команду Марито.

– Плыви к тростникам, – крикнул он. – Лусио заберу я.

В его голосе прозвучала сила, которая заставила меня повиноваться.

Глинистое дно под своими ступнями я ощутила вместе со смертельной усталостью, превратившей мои руки и ноги в неподвижный балласт. Я вцепилась в стволы тростника. Всего в нескольких метрах ниже по течению встал на дно Марито, поднимая над собой зашедшегося плачем Лусио. Потом прижал его покрепче к груди и пошел к берегу.

По центру канала к нам в шлюпке спешил мой папа, а Кармен, сложив весла в лодку, уже выпрыгивала на берег с концами в руках.

Ниже по реке всё еще можно было разглядеть край короба, всё дальше и дальше, а еще через какое-то мгновенье – уже ничего.

Из четырех сыновей доньи Анхелы, живших вместе с ней, я знала только двоих: Ковбоя, самого старшего, и Малыша, самого младшего. Другие двое по выходным всегда работали, занимаясь каким-то мелким бизнесом, и вообще к тому времени уже успели переехать в Корриентес.

Мужа доньи Анхелы звали Катуло, и он был уроженцем провинции Сантьяго-дель-Эстеро. Семью он оставил уже давно – когда дети были еще маленькими. Сама донья Анхела говорила, что муж ее так и не смог привыкнуть к воде и что во время большой воды 1937 года он уехал обратно в Сантьяго, не сказав ей ни слова, как будто это она была виновата в наводнении. Позже он стал присылать жене немногословные открытки – каждые два-три месяца, потом всё реже и реже, пока дело не дошло до одной, к началу Карнавала.

– Пишет из чистого занудства, вот и всё, – говорила она.

Год спустя после того как Кармен и Марито стали жить у бабушки, дедушка Катуло приехал с визитом. Это было великое событие, стать свидетелем которого мне не довелось, потому что случилось оно как раз на зимние каникулы, а я проводила их в детском лагере в горах, в Сьерра-де-ла-Вентана. Но когда я вернулась, Кармен мне рассказала обо всем, со всеми деталями.

Дедушка оказался не слишком разговорчивым, он даже и поздоровался-то не со всеми, но зато привез вкусные засахаренные орешки и пластинку с самбами провинции Сантьяго. Моя мама переписала нам музыку на кассету, чтобы мы могли ее слушать с магнитофона, который мы обычно брали с собой на выходные. Донья Анхела заявила, что этот подарок – настоящее издевательство, потому что дед прекрасно знает, что проигрывателя у нее нет. Кармен рассказывала мне, что слышала их споры на эту тему три дня подряд после его приезда и что дед говорил, что никак не мог знать, что за все эти годы они так и не купили проигрыватель. Бабушка же в ответ на это умолкала, а потом с новыми силами принималась за свое: он прекрасно знает, что на острове нет электричества, и с какой стати ей бы пришло в голову покупать проигрыватель, если в доме нет электричества. А еще Кармен сказала, что ее бабушка и дедушка целыми днями сидели в плетеных креслах позади дома, глядя на задний двор.

– Он не хочет видеть реку, потому что винит ее в своем одиночестве, – объяснила донья Анхела после того, как дед уехал.

И посмеивалась про себя, удивляясь, какие же всё-таки люди разные, потому как лично для нее река – самая лучшая компания.

– Вода в реке – она ведь течет и течет, она всегда в движении, так что всё кажется неважным, – говорила она.

И стоило только понаблюдать за ней – как она часами сидит на причале с потерянным взглядом и сложенными на коленях руками, чтобы ее словам поверить.

Думаю, детям бы очень хотелось, чтобы дед остался. «У него серые глаза, – сказал Марито, – и очень морщинистые руки. И он играет на кахоне». Марито просто влюбился в этот музыкальный инструмент. Той зимой он садился верхом на любой пень и выбивал на нем дробь, расставив ноги и раскачиваясь, как будто ему и вправду удавалось извлекать из пня звуки. Спустя несколько лет Марито вернулся из поездки в Сантьяго с самым настоящим кахоном, полученным там в подарок, и больше уже с ним не расставался, таская с собой повсюду. В те две недели, что дедушка Катуло провел на острове, донья Анхела позволяла себе и пиво, и вино, а еще дети слышали, как она хохочет по ночам, когда, по ее мнению, все спят.

Когда я увидела ее после каникул, она сильно изменилась. Эта женщина, обычно такая молчунья, вдруг сделалась разговорчивой, и глаза ее то и дело вспыхивали внутренним светом, как будто она думала о чем-то прекрасном. Ей вдруг пришло в голову засадить геранью старые консервные банки, и она даже попросила у моей мамы отросток азалии, чтобы, как она сказала, попробовать приукрасить свой сад.

Но время шло, и понемногу она снова погружалась в молчание. Через несколько месяцев она совсем умолкла и вновь усаживалась на причале смотреть, как катит свои воды река.

Папа сказал, что донья Анхела страдает «недугом ивы». Когда я стала взрослой, мне однажды объяснили, что так принято называть ту самую инертность, которая характерна для островитян: это она не дает им ни работать, ни довести до конца начатое дело, а причиной ее является их привычка бесконечно смотреть на текучую воду. Но у меня все совсем не так. Река для меня всегда была моим домом, домом Марито, моим местом в мире. Недуг ивы для меня – это недуг любви.

И донья Анхела, и Кармен, и Марито боготворили Ковбоя. А я его боялась. У него была совершенно особая манера смотреть на меня: неизменно свысока, словно желая сказать, что для меня в его мире нет места. Со слов Марито я знала, что Ковбой рассказывает чудесные сказки и что, когда ему становится грустно, он берется за весла и распевает в лодке печальные песни на языке, которого они не понимали. Но мне-то он не рассказал ни единой сказки, да и вообще ни разу не сказал больше двух-трех слов кряду. Но раз уж мои друзья так сильно его любили, я его тоже немножечко полюбила, а спустя годы поняла, что именно стояло за резкими перепадами его настроения и недоверчивым ко мне отношением, и в душе его оправдала.

Мама говорила, что он обиду затаил. «Обиженный и упертый», – говорила она и во всем этом винила венгерку, появившуюся на острове двадцать лет назад, когда Ковбою было всего восемнадцать. Все сходились в том, что эта венгерка – самая красивая женщина, какую только довелось увидеть местным жителям с тех самых пор, как донья Анхела рассталась со своей молодостью (хотя лично мне было совершенно невозможно представить донью Анхелу молодой, мои родители не раз упоминали ее красоту). Однажды в субботу утром венгерка причалила к пристани и сошла на берег с видом женщины-викинга, впервые ступающей на девственную землю, – так мне описывал эту сцену папа спустя много-много лет, – высокая, горделивая, с гривой золотых волос, синими глазами и почти четырьмя десятками лет за плечами, то есть в том возрасте, который, по мнению папы, и есть золотой век женщины, а по мнению мамы – золотой век этой венгерки и никого больше. Ни слова не сказав, она, слегка наклонив голову, прошла мимо доньи Анхелы и направилась прямиком под навес, где сохли тростники, – искать Ковбоя.