Инес Гарланд - Камень, ножницы, бумага

Никто не знал, где и когда она с ним познакомилась, но в то самое утро Ковбой сел в ее лодку и пропал на все выходные. И это повторилось на следующей неделе, и в последующие выходные, когда она за ним приплывала.

Папа говорил, что венгерка – вовсе не венгерка, а немка и что дом ее просто забит книгами, которые она давала Ковбою почитать, и вот теперь он затаил обиду. А еще он сказал, что мои друзья кончат точно так же, как и Ковбой, потому что уметь читать – это, конечно, хорошо, но читать столько, да еще имея в виду окружающую их реальность, – это значит вводить в себя яд. Мне так и не удалось добиться, чтобы он разъяснил мне эту мысль, но в этом папа и мама выказывали абсолютное согласие друг с другом. Мама поддакивала ему, делая вид, что совершенно искренне обеспокоена судьбой моих друзей, до тех пор, пока папа не шел в своих рассуждениях дальше и не заявлял, что самым худшим вариантом окажется, если венгерка читает Ковбою книги в паузах между поцелуями, потому что такая комбинация смертельна. Мама полагала, что вовсе незачем сообщать мне о вещах такого рода: на лице ее появлялось выражение неудовольствия, а глаза метали в папу испепеляющие взгляды, которые его немало забавляли. Меня же образ Ковбоя и венгерки, целующихся в постели, заваленной книгами в красных и черных кожаных переплетах, точно такими же, как те, что стояли в нашей домашней библиотеке, образ этих двоих, утопающих в аромате страниц и соли поцелуев (как-то летом я услышала от мальчика из соседней палатки, что поцелуи – соленые), наполнил смутными ощущениями той поры, что предшествует отрочеству.

– Это неправда, что Ковбой тебя не любит, Альма, – сказала мне Кармен, когда я однажды вечером решилась признаться ей, что боюсь ее дядю, – это он просто нас защищает.

Мы забрались в только что срезанный тростник. Нам нравилось там прятаться, потому что это запрещалось и было весело: словно играешь в гигантские китайские палочки, отодвигая носком выпавшие из снопов стебли, чтобы нащупать твердую землю, ничего не подавив. Мы сидели друг напротив друга, между двух снопов тростника. Свежий воздух обтекал наши тела, словно пахнувшая илом вода. Должно быть, я взглянула на Кармен с явным замешательством.

– Он говорит, что когда ты появишься здесь со своими друзьями, то поступишь точно так же, как венгерка, которая никогда не приходит к нему, когда не одна.

– Ты – моя лучшая подруга, – сказала я, – и я никогда так с тобой не поступлю.

И я перекрестила себе рот в знак того, что это клятва, и была готова заключить с Кармен союз крови, но она не захотела. Однако Ковбой оказался прав: пройдут годы, и я нарушу свою клятву. Не знаю, простила ли меня Кармен – я никогда ее об этом не спрашивала, но мне пришлось признать, что я оказалась способна на поступок, который сама считала непростительным, оказалась способна сделать нечто такое, что осуждала в других. Мне до сих пор стыдно, когда я об этом вспоминаю.

Тем вечером среди тростников я решила доказать Ковбою, что я – вовсе не такая, как венгерка. Кроме того, теперь, когда я знала о причине его ко мне неприязни, я уже его не боялась. С того самого момента каждый раз, когда венгерка проплывала мимо в шлюпке, битком набитой ее друзьями, и Ковбой закрывался в доме, я разделяла с Кармен и негодование, и печаль и чувствовала себя на той же стороне баррикады, что и Ковбой, – против венгерки и ее друзей, взирающих на нас сверху вниз.

Какой такой силой обладала венгерка, чтобы превращать Ковбоя, парня гордого и даже подчас свирепого, в ягненка, покорно следующего за ней всякий раз, когда у нее возникало желание за ним приехать?

Мы с Кармен снова и снова задавали себе этот вопрос, но так и не могли найти на него ответа. Однажды летом, через три года после того, как разлив реки чуть не отнял у нас Лусио, мы организовали к месту обитания венгерки экспедицию, чтобы досконально эту тему изучить. Нам нужно было увидеть их вместе, на «месте преступления», как выражалась Кармен, которая с недавнего времени зачитывалась детективами.

И вот мы садимся в лодку, а Марито разматывает свою удочку на причале доньи Анхелы.

– Куда направляетесь? – спрашивает он нас.

И наживляет на крючок червяка, отчаянно извивающегося в его пальцах.

С некоторых пор совместные игры закончились, и в наш домик на дереве Марито больше не заглядывал. Вылазки на остров посреди реки, где мы коптим на палочках над костром пойманную рыбешку и рассказываем друг другу обо всем, что случилось за неделю, больше его не привлекают.

– Вниз по реке, – отвечает Кармен.

– Не забудьте: на обратном пути придется плыть против течения.

– Да знаем мы, знаем, – отзывается она и проверяет уключины. – Всё не так страшно, – поворачивается она ко мне, – на обратном пути будем грести по очереди.

Мы пока что на месте, не отплываем. Марито на нас уже не смотрит. Его тело отклоняется назад, рука вычерчивает дугу и забрасывает грузило, слышится свист, потом – звук падения в воду где-то на середине реки, и по воде один за другим расходятся круги и постепенно исчезают. Я отвязываю конец каната. Аккуратно сворачиваю его. Хочу остаться. Хочу продолжать видеть Марито, сидеть рядом с ним и ждать, когда начнет клевать, гадая, что за рыба идет к нам и какая именно выпрыгнет из воды, попавшись на крючок. Денек как раз для рыбалки. Хватаюсь руками за растущие из воды тростники и отталкиваюсь от берега – медленно, не спеша. Мы отплываем. Удочка Марито резко идет вниз, сгибаясь почти пополам. Он резким рывком поднимает ее, и из спокойной воды выпрыгивает рыбка. Руки Марито напряженно застывают на какое-то время. Он вырос, его тело изменилось – а я и не заметила когда. Мое – тоже. С каких это пор все мои внутренности сворачиваются в тугой узел, когда я на него смотрю?

Обе мы внимательно наблюдаем за коротким поединком между рыбой и Марито, и вот он уже вытягивает в нашу сторону свой трофей. Расстояние между нами не позволяет увидеть его улыбку, но я знаю, что он улыбается. Раньше мы отплясывали вокруг свежего улова – благодарственный танец, нечто среднее между ритуальной пляской африканцев и танцем индейцев с плоскогорья Ла-Пуна. Я поднимаю над головой руки и размахиваю ими – поздравляю с добычей.

– Кажется, кефаль, – произносит Кармен и энергично гребет.

У Кармен сильные руки, а под футболкой колышутся ничем не сдерживаемые крепкие груди. А я страдаю из-за своих слишком выпуклых заостренных сосков, которые от малейшего прикосновения еще и болят. Стараюсь замаскировать их лифчиками, которые мне велики, и подозреваю, что все вокруг замечают это и смеются. Убежденность в том, что это и есть окончательные формы моего тела, заставляет меня страдать.