Эмма Кэрролл - Небесные преследователи

– А фамилия у тебя какая?

Я непонимающе моргаю. Фамилия? Нет у меня никакой фамилии. Мой папа приплыл на лодке из Алжира, насколько я знаю. От него мне достались цвет кожи и волос, да еще страсть к приключениям. Мама обладала страстями другого рода: она любила джин и умерла от него, когда я была совсем маленькой. Так или иначе, я всегда жила сама по себе.

– Сорока, – повторяю я. – Меня зовут Сорока. Как давно я тут лежу?

Пьер считает на пальцах:

– Две недели и еще один день… нет, еще два.

– Правда?!

Я в ужасе.

Я нигде не задерживаюсь даже на две ночи. Новая ночь – новый порог, таков мой девиз. Так безопаснее: если постоянно быть на ходу, тебя не догонят. На меня опять накатывает чувство ужаса. Еще чуть-чуть – и я вспомню, с кем мне до смерти не хочется встретиться снова. Если этот человек узнает, что я здесь, он придет за мной. А мне бы так не хотелось навлечь неприятности на семью Пьера.

– Ну ладно. Спасибо за все, но мне, похоже, пора, – говорю я и скидываю ноги с кровати.

Я пытаюсь встать, но пол, похоже, решил мне помешать: он качается, как корабль в бурю. Я снова падаю на кровать.

– Неплохая попытка. Но ты никуда не пойдешь, пока не поправишься.

– Мне уже лучше! – протестую я. – С вашей стороны было очень мило меня приютить. А теперь скажи, что вы сделали с моим петухом, и я пойду.

– Это птица, которую ты оставила папе? Которая постоянно спит? – спрашивает Пьер. – Он шел за нами до дома. Не смогли от него отвязаться.

– С ним все хорошо?

Пьер кивает:

– Он все это время караулил у тебя под дверью. Он тоскует по тебе, Сорока.

Бедный Коко! Как бы не расплакаться.

– Можно его увидеть?

Пьер открывает дверь. И там в самом деле стоит мой драгоценный рыжеперый друг. Если петухи умеют улыбаться, то именно это я вижу сейчас. Пьер не успевает его поймать, и Коко мчится через комнату. Он запрыгивает ко мне на кровать и укладывается на сгибе моей здоровой руки, словно мы и не расставались. Мне и правда становится лучше.

– Нам правда пора, – говорю я, снова пытаясь встать. И снова безрезультатно.

– Не упрямься. Тебе надо отдохнуть, – говорит Пьер. – Ты упала с большой высоты, когда помогала нам с прототипом.

Снова это странное слово.

Оно открывает замок на моей памяти и медленно, мало-помалу туман в мыслях начинает рассеиваться. Теперь я вспоминаю веревки… они волочатся по земле. Ветер был сильнющий, не так ли? Белый предмет слишком наполнился воздухом или… или… что-то в этом духе. Он несся слишком быстро и потом поднялся над землей.

Но ярче всего мне вспоминается не падение, а то, что случилось до него. Полет. Его я вижу как наяву. Земля уходит из-под ног… изумление на лицах Пьера и его отца. Ничего волшебнее, прекраснее со мной раньше не случалось. От одной мысли сердце у меня подпрыгивает.

– Честно говоря, я бы и сейчас не отказалась вам помочь, – говорю я. – Жаль, что ты упал так рано. Там, в небе, просто невероятно . Тебе бы понравилось.

– Поверь мне, не понравилось бы, – отвечает Пьер. – Мы вообще не собирались летать в тот день, и я не собираюсь повторять эксперимент. Это небезопасно.

– Может, когда-нибудь потом…

Он не отвечает, вместо этого быстро меняя тему:

– Сорока, я не хочу показаться грубияном, но от тебя пахнет, как от старого осла. Вернее… даже хуже, чем от старого осла.

– Ну а от тебя пахнет, как от…

Я не могу придумать. Если честно, он такой чистый, что от него не пахнет совершенно ничем.

Через полчаса в комнату заходит угрюмая девочка-служанка с пятнами пота на спине и под мышками. У нее что, жар? А, нет, это она волочит за собой жестяную ванну.

– Тащила ее из самого подвала, так что скажи спасибо, – сообщает она сердито.

Поставив ванну рядом с кроватью, она исчезает и вскоре возвращается с кувшином горячей воды. Она приносит кувшин за кувшином, пока ванна не наполняется. Отправившись за очередной порцией, девочка забывает закрыть дверь. Мне слышно, как она жалуется кому-то в коридоре:

– Я ношу воду для ванны, мадам Верт. А ведь еще и животину надо кормить, и мсье Жозеф ведет себя престранно: то ему карандаш заточи, а то как начнет кричать и комкать бумагу! Говорит, что новые чертежи совсем не выходят.

– Это все его одержимость полетами, Одетт, – отвечает женский голос постарше. – С тех пор как исчезли его бумаги, он совсем сдался.

Я навостряю уши. Исчезли бумаги? Звучит знакомо…

И вот головоломка сложилась. Это было все равно что вскрыть замок шпилькой для волос. Именно так я и проникла в дом той ночью, хотя гордиться тут, конечно, нечем. На самом деле мне даже стыдно. И бумаги, которые я взяла, картинки с небом, и на каждой летающий предмет…

Это ведь были чертежи мсье Монгольфье?

Я издаю печальный стон. Дрянное дельце я сделала, даже по собственным низким стандартам.

Снова раздается голос Одетт:

– А я думаю, что виноват несчастный случай. И я уж молчу про эту Сороку… Я слышала, что и сам Пьер чуть не сделался калекой.

– Да уж, единственным сыном рисковать им нельзя! – соглашается мадам Верт.

– А как посмотреть на мадам Монгольфье, так и единственным ребенком. Уж ей-то и без этого забот хватает.

Когда Одетт снова вваливается в комнату, я делаю вид, что не слушала. Она вручает мне какой-то комок, завернутый в бумагу. Я осторожно нюхаю подношение.

– Это мыло. – Она таращится на меня, словно не веря своим глазам.

Одетт достает из кармана садовые ножницы и приближается ко мне.

Я в ужасе вжимаюсь в подушки:

– Это еще зачем?

– Для твоих волос. Мадам Верт говорит, что надо их срезать. У тебя вши.

– А вот и нет.

В ту же секунду я тянусь почесать голову. Мои волосы, разумеется, кишат вшами.

Одетт приказывает мне подняться с кровати и сесть на стул. С ножницами она особо не церемонится. Вскоре пол уже весь усыпан волосами. Волос так много, что я боюсь, что стала совсем лысой. Поморщившись от отвращения, она сметает их в ведро, чтобы сжечь.

На мне что-то вроде ночной сорочки с просторными рукавами. Одетт закатывает их и снимает повязку с моей больной руки. Не успеваю я опомниться, как она сдергивает с меня и сорочку. И вот я уже стою, голая и дрожащая, посреди комнаты.

– Не подглядывай! – предупреждаю я Одетт.

Она закатывает глаза:

– Вот еще, таращиться на твое тщедушное тельце.

К моему удивлению, я даже с какой-то радостью залезаю в ванну. Сидеть в ней – все равно что очутиться в огромной теплой луже, и это вполне даже приятно. Однако Одетт так скребет мне спину, словно перепутала ее с каменным полом.

Закончив, она протягивает мне свежую ночнушку. От ванны я так ослабела, что с восторгом забралась в кровать на дрожащих ногах. Словно по команде, в дверях появляется голова утки Вольтера, а потом и лицо Пьера.