Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

– Твои чувства вполне обоснованы, – говорит Август. – Он и будет самым важным днем твоей жизни. Каждый день твоей жизни ведет к завтрашнему дню. Но, конечно, каждый день твоей жизни привел к дню сегодняшнему.

Я вглядываюсь дальше в Лунный пруд, склонившись над отражением своих волосатых и тощих ног.

– У меня такое ощущение, что я больше ничего не могу сказать, – говорю я. – Как будто ничто из того, что я делаю, не может изменить того, что есть и что будет. Я словно в той машине из сна, и мы мчимся сквозь деревья к плотине, и я ничего не могу сделать, чтобы изменить нашу судьбу. Я не могу выскочить из машины, я не могу остановить машину, Я просто взлетаю, а затем падаю в воду. А дальше вся эта вода хлещет внутрь.

Август кивает на Лунный пруд.

– Ты это видишь там? – спрашивает он.

Я мотаю головой.

– Я ничего там не вижу.

Август тоже всматривается дальше, в расширяющуюся поверхность Лунного пруда.

– А ты что видишь? – спрашиваю я.

Он стоит в своей пижаме. Летней хлопковой пижаме из «Вулворта». Белой в красную полоску, как рубашка участника квартета брадобреев.

– Я могу посмотреть в завтра, – говорит он.

– И что ты видишь в завтра? – спрашиваю я.

– Все, – отвечает он.

– А ты не мог бы быть немного конкретнее? – интересуюсь я.

Август смотрит на меня с недоумением.

– Я имею в виду, что это ужасно удобно для тебя – поддерживать ощущение идиотской тайны со всеми этими твоими общими замечаниями, относящимися якобы к твоим бредовым разговорам с твоими множественными «я» в множественных измерениях, – продолжаю я. – А почему они никогда не говорят тебе хоть что-то полезное, эти твои «я» из красных телефонов? Ну, например, кто выиграет Кубок Мельбурна в следующем году? Или выигрышные номера лотереи на следующей неделе? Или, ну не знаю… Узнает ли меня завтра Титус Броз, блин?

– Ты говорил с полицией?

– Я им звонил, – говорю я. – Я просил дежурного констебля соединить меня с ведущим следователем. Он не хотел этого делать, пока я не скажу сперва свое имя.

– Ты ведь не назвал им своего имени, правда?

– Нет, – отвечаю я. – Я сказал констеблю, что им нужно провести расследование на предмет того, имеет ли какое-то отношение человек по имени Иван Кроль к исчезновению семьи Пеннов. Я просил констебля записать это имя. Я спросил: «Вы записали?», и он ответил, что нет, потому что сначала хочет знать, кто я такой и почему не желаю называть свое имя; и я сказал, что не хочу называть свое имя, потому что Иван Кроль опасен, так же как и его босс. И констебль спросил меня, кто его босс, и я сказал, что его босс – Титус Броз, и констебль спросил: «Что, тот парень-меценат?», и я сказал: «Да, черт побери, тот гребаный парень-меценат». И он сказал, что я сумасшедший, а я сказал – это не я долбаный сумасшедший, это долбаный штат Квинсленд сумасшедший и это вы долбаные сумасшедшие, если не хотите выслушать меня, когда я говорю вам, что шерсть ламы, которую нашли эксперты-криминалисты в доме Пеннов, принадлежит Ивану Кролю, который держит ферму лам на окраине Дэйборо вот уже два десятилетия.

– А потом констебль захотел узнать, откуда тебе известно об этой шерсти ламы?

Я киваю:

– И я повесил трубку.

– Вряд ли их это особо заботит, – говорит Август.

– А?

– С чего им волноваться, если квинслендские преступники постепенно уничтожают сами себя?

– Я думаю, они должны волноваться, когда один из пропавших людей – восьмилетний мальчик.

Август пожимает плечами и вглядывается в Лунный пруд.

– Бевен Пенн, – говорю я. – На всех фотографиях его лицо было размыто, но я готов поклясться, Гус: он – это мы. Он – это ты и я.

– В каком смысле – «он – это ты и я»?

– Я имею в виду – это могли бы быть мы. Я хочу сказать, что его мама и папа выглядят, как наша мама и Лайл, когда мне было восемь. И я думал о том, как Дрищ говорил о циклах, что времена и ситуации всегда повторяются, снова и снова.

– Они вернутся, – говорит Август.

– Ну да, – произношу я. – Возможно, и так.

– Так же, как возвращаемся мы.

– Я не это имел в виду. – Я поднимаюсь. – Прекрати это, Гус.

– Что прекратить?

– Прекрати нести чушь насчет возвращения. Мне надоело это слушать.

– Но ты же вернулся, Илай, – говорит он. – Ты всегда возвращаешься.

– Я не возвращался, Гус, – возражаю я. – И никогда не вернусь. Я просто всегда, блин, здесь – в этом измерении. И эти голоса, которые ты слышал на другом конце телефонной линии, были голосами в твоей голове.

Август качает головой:

– Но ты тоже слышал их. Ты их слышал.

– Ага, я тоже слышал голоса в своей голове, – говорю я. – Это потому, что у обоих братьев Беллов отъехала кукушка. Да, Гус, я их слышал!

Он смотрит в Лунный пруд.

– Ты ее видишь? – спрашивает он.

– Кого?

Он кивает на воду.

– Кэйтлин Спайс.

– При чем здесь Кэйтлин? – спрашиваю я, всматриваясь в Лунный пруд, следя за его взглядом и ничего не находя.

– Ты должен рассказать Кэйтлин Спайс.

– Что рассказать?

Август смотрит в пруд. Он стучит по луже воды своей босой правой ногой, и Лунный пруд покрывается волнами, распадаясь на десять отдельных историй.

– Расскажи ей все, – говорит он.

Из переднего окна дома доносится голос мамы. Она пытается кричать и шептать одновременно.

– Какого черта вы там оба делаете с этим шлангом? – кричит она. – Быстро по кроватям! – Теперь ее голос строгий и предупреждающий. – Если вы не выспитесь к завтрашнему дню…

Мамины строгие предупреждения – всегда с открытым концом, всегда оставляют пугающе бесконечный простор для воображения: какие ужасные последствия нас ждут, если мы не выспимся.

Если ты не выспишься к завтрашнему дню… то я так надеру тебе уши, что ты сможешь освещать ими дорогу не хуже Рудольфа [64] Олень Санта-Клауса, освещающий ему путь красным носом. .

Если ты не выспишься к завтрашнему дню… звезды исчезнут с ночного неба над Брекен-Риджем. Если ты не выспишься к завтрашнему дню… Луна расколется, как леденец на твоих зубах, и цвета внутри нее ослепят человечество. Спи, Илай. Завтра наступит. Все идет своим чередом. Вся твоя жизнь ведет к завтрашнему дню.

Отец читает «Курьер мейл» за кухонным столом во время завтрака. Он курит самокрутку и просматривает рубрику «События в мире». Я могу видеть первую полосу поверх своей миски с хлопьями. Там увеличенная тюремная фотография Гленна Пенна. У него угрожающее и жесткое лицо. Коротко стриженные светлые волосы, кривые уродливые зубы, похожие на ряд старых гаражных ворот, открывающихся только наполовину. Шрамы от прыщей. Бледно-голубые глаза. Он глуповато ухмыляется фотографу, как будто это тюремное фото – необходимый ритуал, приближающий его к исполнению списка заветных желаний вроде проникновения окольным путем в красивую девушку или в Турцию с десятком презервативов, наполненных героином, в желудке и в заднице. Сопроводительная статья к фотографии написана в соавторстве Дэйвом Калленом и Кэйтлин Спайс и рассказывает о трудном детстве Пенна. Обычная история: папа хлещет маму шнуром от электрической сковородки; мама подкладывает крысиный яд в папин поджаренный бутерброд с ветчиной, сыром и помидорами; восьмилетний Гленн Пенн поджигает свое местное почтовое отделение. Подпись Дэйва Каллена стоит первой, но я знаю, что эту статью написала Кэйтлин. Я знаю это потому, что в тексте есть сострадание и отсутствуют характерные для Дэйва бьющие по мозгам фразы вроде: «шокирующее откровение», «убийственное намерение» и «пронзительное повествование». Кэйтлин взяла интервью у нескольких учителей и родителей в начальной школе Бевана Пенна. Все они говорят, что он хороший парнишка. Добрый мальчик. Тихий. И мухи не обидит. Много читает. Не вылезает из библиотеки. Кэйтлин рассказывает полную историю о мальчике в футболке с Черепашками-ниндзя и с заштрихованным лицом.