Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

Я киваю.

– Вот так просто? – недоверчиво спрашивает она.

Я киваю.

– Как по волшебству?

Я киваю.

– Ты какой-то волшебник, Илай?

Я отрицательно кручу головой.

– Нет? Да ладно, малыш, может, ты новый Гудини из Богго-Роуд? – насмешливо произносит она. – Может, Дрищ прислал нам всем нового Гудини, чтобы волшебным образом вытащить нас отсюда? Ты можешь это сделать, Илай? Может, ты взмахнешь своей палочкой и наколдуешь, чтобы я перенеслась прямо к железнодорожной станции Даттон-Парк и смогла увидеть кого-то из своих детей. У меня их пятеро, где-то там снаружи. Я была бы рада увидеть хотя бы одного из них. Может, мою младшенькую, Ким. Сколько лет сейчас должно быть Ким? Деб, ты как считаешь?

Дебби качает головой:

– Брось, Берн. Бедный мальчик зашел так далеко. Давай просто отведем его встретиться с мамой. Это же Рождество, ради всего святого.

Берни поворачивается ко мне.

– Ей нужно просто увидеть меня, хотя бы на минутку, – говорю я.

– Я присматриваю за твоей мамой, малыш, – говорит она. – И ни одна мать в мире не захотела бы, чтобы ее ребенок видел ее такой, какова она сейчас. Почему я должна позволить тебе пойти туда и причинить ей боль еще сильнее, чем она и так испытывает? Просто чтобы сделать тебе Рождество немного веселей?

Я вглядываюсь ей в глаза так пристально и серьезно, что могу видеть ее стальную душу.

– Потому что я не знаю никакого волшебства, Берни, – отвечаю я. – Потому что я ничего ни о чем не знаю. Но я знаю – то, что мама рассказывала вам о нас с братом, – это все правда.

– Что именно? – спрашивает Берни.

– То, что мы особенные.

Берни вздыхает.

– Через десять минут нам пора раздавать обед. Сиди в подсобке тише воды ниже травы, понял меня? И жди.

В этот рождественский день заключенные блока «Б» исполняют мюзикл на импровизированной сцене в рекреационном зале; а дамы из блоков «С», «Д», «Е» и временных камер блока «Ф», куда помещают новоприбывших, когда все основные камеры заполнены, все собрались здесь – на радостный и долгожданный послеобеденный концерт. Представление блока «Б» – это слияние рождественской истории и мюзикла «Бриолин». В спектакле задействованы женщины-заключенные, две из которых играют Марию и Иосифа в образах Джона Траволты и Оливии Ньютон-Джон [43] Известная австралийская актриса и певица 70-х гг. . Все три волхва – компания девиц «Розовые Леди» из того же мюзикла. В роли младенца Иисуса – кукла, одетая в кожаную курточку, и вместо того, чтобы провести ночь в яслях, будущий Господь и Спаситель отдыхает в багажнике картонного автомобиля «Бриолиновая Молния». Спектакль называется: «Рожденный танцевать хэнд-джайв». В кульминационный момент пьесы Мария, поющая «Ты тот, кого я жду на Рождество», взрывает зал овацией, и громовые аплодисменты эхом разносятся по блоку «Б». Даже надзиратели, трое грузных мужчин в коричневой униформе, стоящие в трех точках вокруг аплодирующей публики, невольно увлечены бурным кабаре-стилем женщины в черных облегающих легинсах, играющей Марию.

– Ну ладно, погнали, – шепчет Берни, стремясь максимально использовать притягательность и красочность спектакля, отвлекающего всеобщее внимание на сцену.

Я сижу внутри большого черного мусорного бака на колесиках, и Берни тянет меня за собой, накрыв сверху крышкой. Под ногами у меня бумажные тарелки, убранные с тюремных столов после рождественского обеда. Я по щиколотку в остатках консервированной ветчины, баночного горошка и кукурузы. Берни выкатывает меня из тюремной кухни, провозит через столовую, пересекает открытое пространство на задах рекреационного зала, проносится мимо зрителей, не сводящих глаз с Марии. Она резко накреняет мусорный бак вправо, и мое тело наваливается на грязные и вонючие внутренние стенки. Она пробегает еще тридцать или сорок шагов и снова ставит бак вертикально; открывает крышку и заглядывает внутрь.

– Как меня зовут? – спрашивает она.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Как ты сюда попал, черт побери?

– Я прицепился снизу к одному из грузовиков с продуктами.

– К какому именно?

– Не знаю, – говорю я. – К белому какому-то.

Берни кивает.

– Ну, вылезай, – шепчет она.

Я выпрямляюсь в мусорном баке. Мы находимся в камерном коридоре блока, освещенном лишь светом из матового окна от пола до потолка в самом конце. Вдоль коридора штук восемь камер. Вверху каждой двери в камеру – прямоугольное оконце из прочного стекла, размером с папашин почтовый ящик.

Я выбираюсь из мусорного бака, не снимая рюкзак с плеч. Берни кивает на камеру, расположенную через две двери по коридору.

– Это там, – говорит Берни. Она закрывает крышку бака и спешит убраться прочь. – Теперь ты сам по себе, Гудини! – шепчет она на прощание. – Счастливого Рождества!

– Спасибо, Берни! – шепчу я в ответ.

Я подхожу к маминой камере. Окно в двери слишком высоко, чтобы я мог заглянуть внутрь, даже поднявшись на цыпочки. Но в толстой двери вокруг окна есть углубление, и я могу уцепиться за него пальцами и подтянуться, помогая себе коленями забраться выше. Моя правая рука соскальзывает, потому что на ней только четыре пальца, но я пытаюсь снова, крепко вцепившись в оконную выемку. И я вижу маму. Она одета в белую майку под чем-то, напоминающим светло-голубой халат маляра. В тюремной одежде она выглядит такой юной, маленькой и хрупкой, какой я никогда ее раньше не видел. Она похожа на маленькую девочку, которой следовало бы доить коров на бесконечных холмах Швейцарии. На правой стене камеры письменный стол, а в правом заднем углу хромированный унитаз и умывальник. К левой стене привинчены две койки, и она сидит на краю нижней, сложив руки вместе и зажав их между колен. Ее волосы в беспорядке, свисают на лицо, закрывают уши. На ней такие же синие резиновые сандалии, как и на Берни. Мои руки не выдерживают моего веса, и я соскальзываю с двери. Я снова вскарабкиваюсь, крепче вцепляясь в нишу двери. На этот раз у меня получается заглядывать внутрь подольше. Я вижу истинное положение дел. Исхудавшие голени ее ног. Острые локти. Руки-веточки. Мне хочется разрушить до основания эту тюрьму – это был бы отличный подарок на Рождество для всех матерей здесь. Мамины скулы стали острее и выше, щеки опали, лицо превратилось в хрупкий глиняный сосуд, обтянутый тонкой кожей, и выглядит так, будто не дано ей от рождения, а нарисовано и затенено жутким карикатуристом без чувства юмора; карандашный набросок, который можно стереть указательным пальцем с помощью слюны. Но меня беспокоят не ноги, не руки и не скулы, а ее глаза, уставившиеся в одну точку на стене. Пустой взгляд. Это выглядит так, словно ей удалили мозг – взгляд, уходящий в стену. Она похожа на Джека Николсона после лоботомии в фильме «Пролетая над гнездом кукушки», и обстановка подходит. Я не могу разобрать, что она так рассматривает на стене, но затем понимаю. Это я. Там я и Август, рука об руку. На фотографии, прилепленной к стене камеры. Мы голые по пояс, играем на заднем дворе нашего дома в Дарре, и Август выпятил живот, изображая пальцами правой руки жесты пришельца в своей поднадоевшей пантомиме «Е.Т. – Инопланетянин звонит домой». А я играю на его выпяченном животе кулаками, как на барабане «бонго».