Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

Я осторожно постукиваю костяшками пальцев по стеклянной панели. Мама не слышит. Я стучу сильнее и быстрее. Она не слышит меня. Я соскальзываю с двери и тут же запрыгиваю обратно.

– Мааам, – шепчу я.

Я стучу снова, сперва дважды, затем трижды, и последний удар получается слишком громким, слишком сильным. Я смотрю направо вдоль коридора, туда, откуда я пришел. Смех и аплодисменты все еще гремят за углом в блоке «Б», пока звезды рождественского спектакля выходят на свои триумфальные поклоны в конце представления.

– Мааам! – надрывно шепчу я.

Я стучу громче. Два тяжелых удара, и она поворачивает голову ко мне. И видит меня, в отчаянии смотрящего на нее через окно.

– Мама! – шепчу я.

Я улыбаюсь. И она загорается на мгновение – свет словно включается внутри нее и так же быстро гаснет.

– Счастливого Рождества, мам!

А теперь я плачу. Конечно, сейчас я плачу. Я не знал, как сильно мне нужно было поплакать по ней, пока не повис на пальцах у двери 24-й камеры в женской тюрьме Богго-Роуд.

– С Рождеством, мам!

Я улыбаюсь ей. Смотри, мама. Смотри. После всего этого, после всех тех безумных моментов, после Лайла, после Дрища, после того, как тебя посадили, – это все тот же прежний я. Ничего не меняется, мам. Ничто не изменит меня. Ничто не изменит тебя. Я люблю тебя еще больше, мама. Ты думала, что я люблю тебя меньше из-за всего этого, но я люблю тебя еще больше. Я люблю тебя. Смотри. Смотри на мое лицо.

– Открой дверь, мам! – шепчу я. – Открой дверь!

Я соскальзываю, забираюсь обратно, но сильно царапаю о гвоздь средний палец правой руки, и кровь бежит по моей ладони.

– Мам, открой!

Я снова не могу удержаться, вытираю глаза, и от слез мои пальцы становятся скользкими, но я опять повисаю на двери достаточно надолго, чтобы увидеть, как она тупо смотрит на меня и качает головой. Нет, Илай. Я понимаю это. Я читаю это, потому что в течение десяти лет считывал молчаливые жесты своего брата. Нет, Илай. Только не здесь. Только не так. Нет.

– Мам, открой дверь! – прошу я. – Открой дверь, мама! – умоляю я.

Она качает головой. Теперь она тоже плачет. Нет, Илай. Прости, Илай. Нет. Нет. Нет.

Мои пальцы соскальзывают, и я падаю на твердый гладкий бетонный пол тюремного коридора. Я с трудом перевожу дыхание сквозь слезы и прислоняюсь спиной к двери. Я дважды сильно стучу по двери головой, но она крепче, чем моя голова. И я дышу. Я глубоко дышу. И я вижу красный телефон в тайной комнате Лайла. И я вижу небесно-голубые стены спальни Лины Орлик. Я вижу картину в рамке с изображением Иисуса, который родился сегодня. И я вижу маму в той комнате. И я пою.

Потому что ей необходима ее песня. У меня нет проигрывателя, чтобы поставить ей эту песню, и поэтому я пою ее сам. Ту, которую она слушала так часто. Первая сторона, третья толстая линия от края. Ту песню о девушке, которая никогда не говорила, откуда она.

И я оборачиваюсь и пою в щель под дверью. В узкую полоску света шириной в один сантиметр. Я ложусь на живот и пою.

«Рубиновый вторник», и ее боль, и ее тоска, и ее отстраненность, и мой ломающийся голос, и Рождество. Я пою. Я пою ее песню. Еще и еще. Я пою ее песню.

И наконец я прекращаю петь. И тишина повисает в воздухе. Я бьюсь лбом о дверь. И не хочу больше волноваться. Я ее отпущу. Я отпущу их всех. Лайла. Дрища. Августа. Отца. И мою маму. И я найду Кэйтлин Спайс и скажу ей, что ее я тоже отпускаю. Лучше быть тупым. И я стану тупым. И я не буду мечтать. Я лучше заползу в нору и буду читать о таких мечтателях, как делает мой отец, и я буду читать и читать, и пить и пить, и курить и курить, и умирать. Прощай, Рубиновый вторник. Прощай, Изумрудная среда. Прощай, Сапфировое воскресенье. Прощайте.

Но дверь камеры открывается. Я тут же ощущаю запах камеры – запах пота, сырости и человеческого тела. Резиновые мамины сандалии шлепают по полу с моей стороны. Она оседает на пол и плачет. Она кладет ладонь на мое плечо и рыдает. Она прижимается ко мне в дверном проеме своей камеры.

– Обними меня… – говорит она.

Я сажусь и обвиваю ее руками, и сжимаю так сильно, что боюсь, как бы не сломать одно из ее хрупких ребер. Я опускаю голову на ее плечо и не понимаю, как сразу не почувствовал этот запах – запах маминых волос, само ощущение ее присутствия рядом.

– Все будет хорошо, мам, – говорю я. – Все будет в порядке.

– Я знаю, детка, – отзывается она. – Я знаю.

– Это все к лучшему, мам, – говорю я.

Она обнимает меня крепче.

– Это все на пользу в конечном счете, – говорю я. – Август сказал мне, мама. Август сказал мне. Он говорит, что тебе нужно просто пройти через этот маленький отрезок времени, совсем маленький.

Мама плачет в мое плечо.

– Шшшшш, – успокаивает она меня, поглаживая по спине. – Шшшшш…

– Просто пройти через этот маленький кусочек, и дальше все будет в порядке. Август знает это, мам. Это самый сложный период, вот сейчас. Ничего хуже не будет.

Мама плачет сильнее.

– Шшшшш, – говорит она, успокаивая и меня, и себя. – Просто обнимай меня, милый. Просто обнимай.

– Ты веришь мне, мам? – спрашиваю я. – Если ты мне веришь, то поверишь, что все наладится, а если ты в это поверишь, то так и будет.

Мама кивает.

– Я буду стараться все наладить, мам, я обещаю, – говорю я. – Я собираюсь найти нам место, куда ты сможешь пойти, когда выйдешь, и там будет хорошо и безопасно, и мы будем счастливы. И ты можешь быть свободной прямо здесь, мама. Это просто время. И ты можешь делать со временем все, что хочешь.

Мама кивает.

– Ты веришь мне, мама?

Мама кивает.

– Скажи это вслух.

– Я верю тебе, Илай, – говорит она.

А затем чужой женский голос эхом разносится по коридору.

– Эт-таа штаааа еще за дерьмо, а? – гаркает рыжеволосая женщина с большим животом и тощей задницей, в тюремной одежде, стоя с пластиковой десертной миской, наполненной дрожащим желе. Она таращится на нас с мамой, застывших в дверном проеме камеры номер двадцать четыре. Затем поворачивает голову к рекреационной зоне и кричит: – Что за ясли вы тут устроили, охрана?!

Женщина в ярости шваркает свой десерт на пол.

– С какого хера Принцесса Фрэнки заслужила сегодня свидание? – рявкает она.

Мама обнимает меня еще крепче.

– Мне пора, мам, – говорю я, высвобождаясь от объятий. – Мне надо уходить.

Она крепко вцепляется в меня, но я вынужден оторваться от нее. Она поникает головой и плачет, когда я встаю.

– Мы пройдем через этот небольшой период, мама, – говорю я. – Это всего лишь время. Ты сильней, чем время, мама. Ты сильней, чем все это.

Я поворачиваюсь и бегу по коридору, и в этот момент высокий широкоплечий охранник выруливает из-за угла, заглядывая в крыло, где расположена мамина камера, следуя зову рыжеволосой женщины.