Колм Тойбин - Нора Вебстер

– Вы раньше уже красили потолок? – спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Это не то занятие, к которому можно отнестись легкомысленно, – заметил он. – Вы напрягали мышцы, которыми обычно не пользуетесь. Я выпишу сильное обезболивающее, оно уменьшит боль, и мышцы вернутся в исходное состояние, если вы впредь не будете их растягивать.

– Что, красить больше нельзя?

– Вы могли себе серьезно навредить. Лучше позовите маляров.

Тем же вечером она оценила комнату. Потолок был на три четверти готов и выглядел так себе. Она попросила Фиону позвонить Филлис – пусть заглянет в любое время, когда получится.

На следующий день Филлис проинспектировала дальнюю комнату.

– Короче, выход один, – подытожила она. – Позвать Мосси Делани. Сегодня воскресенье, его не найти. И я бы на вашем месте разыграла из себя несчастную, которая вообразила, будто умеет красить потолки. Со мной он особенно несговорчив, если я держусь свысока, так что униженное смирение может сработать. Но и деньги, конечно. Он порхает с места на места – не доделав одно, хватается за новое, найдет и для вас время, если заплатите сразу. Но вам придется преподнести себя соответственно.

Вечером, когда она постучалась в дверь Мосси Де-лани, открыла его жена и спросила, чего ей нужно.

– Мне бы поговорить с мистером Делани, – кротко ответила Нора.

Тот вышел, и стало ясно, что он спал. Нора постаралась говорить тихо, чтобы не слышала жена. Она объяснила, что стряслось.

– В общем, мне надо было сразу к вам обратиться. Теперь я в ужасном положении. Все замерло. И я могу заплатить вперед.

– Только одна из тех маленьких комнат? – спросил он. – Не весь дом?

Она смиренно кивнула.

– Утром сделаю. Краска есть?

– Есть.

– Буду в половине девятого.

Она кивнула опять.

– Хотите, хозяйка вас проводит? Вид у вас неважнецкий.

– Нет, я сама доберусь, но большое спасибо.

Таблетки, которые выписал доктор Кадиген, не сняли боль, но приглушили ощущения в груди и плечах. Чувство тяжести и напряжения сохранилось. На третье утро ей снова показалось, что развился сердечный приступ, но острая боль прошла, едва она встала.

Сон пропал, и Нора двигалась еще осторожнее и медленнее. Она не знала, виновато ли обезболивающее, что ночами она не спит и в голове роятся всякие мысли, а после ходит в оглушенном состоянии полубодрствования, или дело в ноющей боли. Мосси Делани с напарником закончили покраску за полтора дня. Когда все было готово, она поблагодарила его за любезность.

– Беда в том, – сказал он, – что работаешь на людей с деньгами и совершенно дремучих. Деньги превращают их в бестолочей. Называть не стану, но в этом городе есть такие олухи, и если хотите познакомиться – ступайте и поработайте на них. Одну могу и назвать. Я знаю только, что меня ждет награда на небесах за то, что я не вылил на нее банку красной краски. Учтите, я был к этому близок. И с удовольствием наорал бы. Но я люблю помогать людям, а вы храбрая женщина, раз решили, что можете покрасить потолок сами. Господи, как мы смеялись, когда увидели, что вы наворотили! Малярные работы ничем не отличаются от других. Это надо уметь, хозяюшка, нужен опыт. Вы же не пойдете к Ларри Кирни, если вам нужен управляющий банком, правильно? Или к Бэбби Рурку, если понадобится епископ?

Ковер постелили под надзором Фионы, а Конор следил за работником, которого Дэн Болджер прислал повесить шторы. Кое-чего еще не хватало – например, абажура, чтобы прикрыть лампочку, свисавшую с потолка посреди комнаты, а белые стены без картин казались голыми и чужими. Тяжелые шторы сделали дальнюю комнату более темной днем; после работы Нора села в этой преображенной комнате, где пахло свежей краской, и задремала, и снова очнулась. Она понимала, что должна бодрствовать, чтобы восстановить режим сна, но это было слишком трудно. Всю ночь она ждала утра, но на работе уже через полчаса чувствовала себя полностью вымотанной.

У Гибни она взяла в привычку уходить в туалет, запираться в кабинке, прикладываться головой к стене и несколько минут дремать, а потом ополаскивать лицо холодной водой. Поскольку Элизабет бросила обоих ухажеров и завела нового, а он показался Норе солидным, серьезным и верным, им было много чего обсудить, и это помогало держаться.

Она открыла, что если с утра выпить кофе – три ложки растворимого плюс сахара, сколько стерпит, – то первый час, а то и больше самочувствие будет отличное. Если Элизабет уходила, Нора ставила чайник, который та держала подле стола, и выпивала еще одну большую кружку. Потом ее подташнивало, но если сосредоточиться, то искушения положить голову на руки и крепко заснуть уже не возникало.

Через неделю она снова пришла к доктору Кадигену, и тот сказал, что нельзя сочетать обезболивающее со снотворным. Он проверил пульс, прослушал сердце и легкие и заявил, что растяжение серьезное и ей, наверно, придется еще с неделю принимать обезболивающее, а потом, если бессонница сохранится, он его отменит и выпишет снотворное.

Ночами Нора так уставала, что приходилось смотреть, нет ли рядом Конора или Фионы, – вдруг увидят, как она ползет по ступеням и на полпути останавливается, задыхаясь и хватаясь за перила, чтобы не сверзиться. Она ложилась, не раздеваясь, с включенным светом, и сон превращался в то самое забытье, которое наступало в подвальном помещении в испанском Сиджесе. Но длился он порой меньше десяти минут. Затем она просыпалась, одолеваемая мыслями. Переодевшись в ночную рубашку и погасив свет, она делала все возможное, чтобы заснуть. Считала овец, переворачивалась то на один бок, то на другой. Гнала от себя всякие мысли. Но все было тщетно. Оставалось идти к доктору Кадигену и требовать, чтобы он либо назначил снотворное, либо отменил анальгетики.

Лежа так в темноте, она думала, что может быть кем угодно из прошлого. Например, кем-то из бабушек, которых она не знала. Обе умерли до ее рождения и обратились в прах – череп и кости, зарытые неведомо где. Она прокручивала в уме все, что ей было о них известно, пока не переключалась на мать, лицо которой всплывало явственно, а присутствие казалось близким. Она и ею могла бы быть. Разница только в возрасте. Она неподвижно лежала во мраке с открытыми глазами, сперва дыша, а затем не слыша собственного дыхания. В полудреме мать придвигалась. Постепенно образ матери приобретал черты смертные, как будто мать покоилась рядом, сейчас, не видя и не слыша ничего. Ничто не помогало, невозможно было избавиться от ее тела, представавшего в мельчайших подробностях.

Она не любила мать при жизни. Она спрашивала себя, думали ли о ней так же Кэтрин и Уна, когда они втроем оставили труп матери на попечение монахинь, которые прибыли уложить его в верхней спальне дома Норы. Сидя в кухне и не говоря им ни слова, Нора знала, что в следующий раз, взглянув на мать, она увидит ее в той же неподвижной, чопорной позе смерти. Комнату затемнят; будут мерцать свечи. Мать обретет покой – уже не здесь, больше не с ними. Не потревоженная, она пролежит всю ночь и большую часть следующего дня.