Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

Профессор Мартель объяснил Вильяму, неспешно, методично и грустно, что вечеринка послужила не причиной, а катализатором. Уже многие годы Джеймс страдал некрозом почек. Сейчас болезнь начала резко прогрессировать.

– Его цвет лица вас не настораживал?

– Настораживал, но он столько работал…

– Его иногда рвало?

– Да, но он бывал в ночных клубах, и я…

Вильям опустил голову, побежденный: он понял.

– Какое лечение ему прописано?

– Лечения не существует.

– Что?

– Единственным выходом является трансплантация. Если ему пересадят почки, он может выжить.

– Так сделайте ее!

– Вопрос крайне сложный. И не только потому, что доноров почек очень мало; ведь нам их требуется две, и чтобы обе были совместимы с его организмом. Однако не будем терять надежду. Я немедленно свяжусь с центом трансплантации.

За несколько дней, как если бы известие о болезни прозвучало для него приговором, Джеймс чудовищно сдал. Когда Вильям приходил навестить его – утром, в полдень и вечером, – он видел своего мальчика ослабевшим, исхудавшим, с землистым лицом, желтыми глазами и дрожащими губами. Он очень встревожился, перетряс свои связи, обзвонил весь Париж, чтобы ускорить операцию. Увы, донора со здоровыми почками не было. После четырех недель ложных надежд ситуация вышла из-под контроля: Джеймс мог умереть.

В ту ночь Вильям уединился у себя в кабинете. Ему предстояло сообщить правду матери Джеймса и деду. Как это сделать?

Он решил написать два письма. Одно, от него самого, папаше Зиану. Другое, от Джеймса, Мандине.

Закончив первое, он задрожал, приступив к посланию Мандине:

Дорогая мама,

возможно, я уже покину наш мир, когда ты получишь это письмо. У меня обнаружили очень серьезную почечную недостаточность – обеих почек. Я сам ничего не знал об этих органах, а теперь выяснил на собственном опыте, что они играют главную роль в нашем теле, и, если они отказывают, наша жизнь кончается. Это правда, мама! Я слабею день ото дня… Мне трудно есть, да я и не хочу. Я жду. Чего? Не знаю. Пересадки, как предлагают врачи. Смерти, без сомнения. Каждый день папа проводит многие часы со мной, и по его тревожному лицу я вижу, что угасаю.

Мама, я просто хотел сказать, что люблю тебя. Я тебе обязан всем. Прежде всего жизнью, потому что ты носила меня в себе, потом на руках, у груди, когда никто меня не хотел, – мне известно, что отец настаивал, чтобы ты сделала аборт, а дед считал меня позором. Потом – любовью; ты была само великодушие, преданность, улыбка, порыв. Даже согласие на то, чтобы я тебя покинул, которое разбило тебе сердце, ты дала по доброте, думая, что я должен стать «большим городским господином». Прости меня за этот отъезд. Прости, что я так редко приезжал. Прости, что отдалился. Прости за то, что я из эгоизма не принимал твои ласки, поцелуи, нежность: я хотел быть сильным, независимым, свободным, как положено мальчикам. Если бы мне дали возможность продолжать жить или получить другую жизнь взамен, поверь, я бы постарался показать тебе мою любовь, которую выражал только в письмах, и дал бы твоей любви, такой крепкой, достойное продолжение в той, которую питал бы к своим детям, твоим внукам. Здесь, в больнице, я нахожу убежище в воспоминаниях. Они приносят мне успокоение. Я представляю нас с тобой, рука в руке, бегущими по лугам, а рядом с нами Густ и Белянка, двое твоих друзей, еще более веселых, шальных и радостных, чем мы, и все четверо мы пьяны от счастья, что можно нестись во всю прыть, вдыхать пропитанный солнцем воздух и приветствовать весну. Как правы мы были, радуясь вроде бы пустякам. Потому что в таких пустяках заключалось главное. Вдыхать, выдыхать, ощущать, наслаждаться. Какая мудрость! Я общался со столькими важными людьми, финансистами, политиками, идеологами, учеными, но вдруг обнаружил, что именно тебе, Густу и Белянке обязан незаменимыми уроками. Удивляться жизни. Быть благодарным. Всеми силами будить в себе радость. Вы были моими лучшими учителями жизни, а то и философии, хотя я оказался не на высоте того, что вы мне преподали. Позже я немного заблудился в лабиринтах фальши, я пытался походить на печальных духом, тех, кто предпочитает уныние ликованию, пессимизм оптимизму, смерть жизни. Когда я высказывал суждение мрачное, циничное, нигилистское или безнадежное, они мне аплодировали и награждали дипломом за прозорливость. Но в моем нынешнем состоянии, при моей слабости, все, чему они меня научили, обратилось в груду пыли, и я обретаю силы и свет, только думая о вас троих.

Густ… Белянка… Ты веришь, что там, наверху, мы встретим животных, которых любили? Я так на это надеюсь… А они, я уверен, сделали бы все возможное и невозможное, лишь бы снова меня увидеть, и преданно ждали бы годами, не боясь ни холода, ни неизвестности, ни одиночества, ни отчаяния, чтобы кинуться ко мне, уткнуться теплым носом, размахивая хвостом и жмуря глаза. И мы обнимались бы без конца. Если все так, то вечность – это будет здорово.

Я целую тебя, моя маленькая мамочка, моя большая мама, моя мама нежная и несгибаемая, моя мама, которой я, сам того не желая, причиню огромное горе.

Подписывая «Джеймс», Вильям не выдержал и дал волю слезам. Впервые в жизни он, плакавший только в Опере, не смог отстраниться от того, что переживал, и подняться над сложившейся ситуацией. Все горести, слившись в плотную массу, свалились на него: горе Джеймса, грядущее горе Мандины, его собственное. В нем пульсировала боль близких, даже боль животных Мандины, на которых он так мало обращал внимание. Отвратительное озарение рвало на части и кромсало те чувствительные струны, которых он ни разу не касался за все свои сорок лет. Лежа на спине и обратив лицо к потолку, он прорыдал до самого утра.

В больницу он приехал с таким же осунувшимся лицом, как и у сына.

– Донора все еще нет? – спросил Джеймс на одном дыхании.

– Пока нет.

Они замолчали. Больше им нечего было сказать друг другу. Единственно важным было оставаться вместе.

Через день под вечер, около восьми часов, в дверь особняка позвонили, и у входной двери возникла суета и шум. Вильям, выглянув на лестницу, заметил слуг, пытавшихся выдворить очень взволнованную женщину в сопровождении старика. Он мгновенно понял: Мандина и папаша Зиан добрались до Парижа, чтобы поддержать Джеймса. С верхней площадки он тут же отдал приказ впустить и приготовить им комнаты. Мандина смотрела, как он спускается к ним.

– Как он?

Вильям подошел и взял ее горячечные руки.

– Плохо, – прошептал он.

Она рухнула на него и без всякого стеснения зарыдала. Папаша Зиан хотел высвободить Вильяма из ее объятий, но тот удержал его. На этот раз физический контакт с Мандиной не смущал его; он впитывал жар ее крепкого красивого тела, чувствовал исходящую от него любовь, любовь мощную, и принимал ее как дар. В волнении, которое он испытывал, не было ничего эротичного, оно было физическим и духовным. На самом деле он обнимал Мандину, как если бы был ее мужем. Если только не обнимал ее руками Джеймса…