Мюриэл Спарк - Утешители

Вместо этого Джорджина предприняла собственное расследование. Она начала с письма, написанного, по тщательном рассмотрении, несомненно Эндрю. Этот знак предательства привел ее в восторг, а содержание письма вызвало не менее бурное победное ликование.

Известие оказалось правдой. Джорджина появилась в Лэдл-Сэндсе, графство Суссекс, где обосновалась парочка, и закатила Элеоноре сцену.

– Вы не первый год живете с моим супругом.

– Совершенно верно, – согласился присутствовавший при сем Эндрю.

– Я должна попросить вас уйти, – повторяла Элеонора, совсем неуверенная, что имеет право этого требовать.

Банально и пошло.

Элеонора ушла от Мервина Хогга, теперь Хогарта, вскоре после разоблачения его двуличия. Она неоднократно разыгрывала этот инцидент перед Бароном, старалась изо всех сил, однако ее актерские способности уступали ее же дару драматического воображения. То, что Элеонора добавила к сцене, только ослабило резкую однозначность оригинала, ныне уцелевшего лишь в памяти Эндрю и Джорджины – и он, и она торжествовали, хотя по-разному и независимо друг от друга. Тем не менее на Барона произвели впечатление многократные уверения Элеоноры, что «миссис Хогг – ведьма!».

Играя на двоеженстве, Джорджина одержала подпорченную страхом победу. Ее опасения, как бы Элеонора не затеяла против двоеженца судебный процесс, отчасти притупляла общеизвестная нелюбовь Элеоноры к скандалам.

– Но мое доброе имя пострадает больше, чем ее. Меня всегда уважали, а вот она танцовщица, – заявила Джорджина в одно из своих непрошеных появлений в Лэдл-Сэндсе. Спекуляция на двоеженстве открыла ей двери в дом Мервина. – Больше того, – заявила она, – эту историю нужно держать в тайне ради Эндрю.

– Мне это безразлично, – сказал Эндрю.

– Представьте, что будет, если об этом узнают мои друзья Мандерсы, – сказала она, ставя на каминную полку почтовую открытку с портретом святой Терезы из Лизьё.

Она появлялась у них таким образом целый год, пока Мервин не пригрозил, что сдастся полиции.

– От шести до двенадцати месяцев за решеткой – невелика плата за спокойную жизнь, – заявил он.

– Хорошая мысль, – поддержал его Эндрю.

– Ты одержим дьяволом, – сказала ему мать и, в последний раз покидая их дом, бросила презрительный взгляд на лежавшие на столе разбитые гипсовые статуэтки: «Мервин надумал заняться лепкой, ясное дело».

Сидя в комнате дома в Чизвике в этот послеполуденный час, Мервин твердил себе, что, люби он предаваться жалости к самому себе, поводов для этого нашлось бы предостаточно. Ошибки громоздились одна на другую. Ему вспомнилось, как однажды, еще в годы их супружеской жизни с Элеонорой, он поскользнулся, проходя по ее до блеска натертой танцевальной площадке. Натертые полы были ошибкой, он сломал себе глазной зуб и из-за этого, по его словам, потерял обоняние. Нахлынули воспоминания о других несчастьях, других ошибках.

Он опасался Джорджины не потому, что та могла раскрыть его проступки, а из страха перед ущербом, какой мог причинить его телу и душе ее остервенелый моральный натиск, сильно смахивающий на проявление какой-нибудь совершенно первобытной мании.

– Раскайся и обратись, Мервин, – возгласила Джорджина.

Он задрожал и скорчился в кресле, пронизанный холодком опасности. Жажда обращать в Веру была у Джорджины неодолимой, потому что под Верой она разумела саму себя. Он почувствовал, что сжимается в жертву подходящих размеров, застывает на краю ее чудовищной пасти в ожидании, когда его пережуют в кашицу и в таком виде отправят в этот жуткий колодец, в эту глотку, которую он почти мог разглядеть, когда Джорджина улыбалась своей улыбкой всезабвенья. «Раскайся, Мервин. Обратись». Чтобы не дать обратить себя, быть может, даже химическим путем, в одну из клеток ее огромного ничто, он ухмыльнулся и быстро встал.

– Измени свою грешную жизнь, – возгласила она. – Вырвись из когтей миссис Джепп.

– Ты не знаешь, ни что такое грех, – сказал он, обороняясь, – ни какая разница между добром и злом… путаешь Господа с Управлением налоговых сборов и еще Бог знает с чем.

В эту минуту ему припомнилось несколько примеров извращенной морали Джорджины, и он снова подумал о своих жизненных ошибках, о потерянном искусстве и мастерстве, о браках, о том дне, когда на скользком полу лишился глазного зуба, и о другом дне, когда хватился дорожных чеков, полчаса пообщавшись в Булони со знакомым юности, которого встретил совершенно случайно. Вдобавок ко всему из-за этих ошибок он обзавелся язвой желудка. Мервин подумал об Эрнесте Мандерсе и плате за его молчание. И снова сел, полный решимости одолеть Джорджину.

– Сейчас я тебе скажу, что случилось из-за твоего вмешательства в мои дела. На наш след напали Мандерсы.

– Мандерсы? Они не посмеют ничего предпринять. Когда я рассказала леди Мандерс о моих подозрениях, она очень-очень перепугалась за мать.

– Ты рассказала леди Мандерс? Ты, я вижу, даром времени не теряла. Неудивительно, что почти все в курсе дела.

– К моему сожалению, она больше испугалась, чем огорчилась. Она не посмеет ничего предпринять, раз ее мать втянута в это дело.

– Старухе отводится в нашем деле незначительная роль. Ты что, думаешь, мы доверились выжившей из ума карге?

– Никакая она не выжившая.

– Миссис Джепп с нами мало что связывает. Почти ничего. Мандерсам нужны мы, они намерены поднять большой шум. Ты понимаешь их стратегию? Мы обманываем беззащитную старую даму. Именно такую линию гнул Эрнест Мандерс, мы с ним сегодня встречались.

– Эрнест Мандерс, – произнесла Джорджина. – Ты встречался с этим извращенцем?

– Да, он нас шантажирует. Из-за твоего вмешательства. Но я не позволю себя запугать. После всего, что со мной было, несколько лет заключения меня не волнуют. Эндрю, считаю я, легко отделается, благодаря увечью. Думаю, условный срок с помещением в инвалидный дом. Ему будет наплевать. Наша настоящая фамилия, ясное дело, всплывет, и тебя вызовут в качестве свидетельницы. Эндрю это безразлично. Он только вчера мне сказал: «А мне плевать».

– Ты погубил Эндрю, – возгласила она, как обычно.

– Я только-только собрался отправиться с Эндрю в паломничество в Айнзидельн [13], – ответил он, – но из-за твоего вмешательства нам пришлось отказаться.

– Ты – в паломничество? Не поверю, чтоб ты отправился в паломничество к святыне. Ни за что не поверю.

Сэр Эдвин Мандерс пребывал в затворничестве две недели.

– Эдвин две недели как пребывает в затворничестве, – сказала Хелена.

Ужинавший с ней Эрнест отметил, что с момента его прибытия она тихо, словно про себя, трижды произнесла эту фразу. «Вероятно, – подумал он, – она его любит». Какова бы ни была природа этой любви, он был поражен ее необычностью. Не то чтобы к его брату нельзя было питать высокое благородное чувство, но представить Эдвина последних лет окруженным домашней, подобающей жене любовью было довольно трудно, ибо он отдалился от мира, оставаясь при том милым, неизменно и однообразно милым.