Васкен Берберян - Дети разлуки

– Как он?

– Хорошо.

– Можно мне поговорить с ним?

– Что ты можешь ему сказать? Если бы это было что-то важное, ты не ждал бы шесть лет!

– Не злись на меня.

– Я не злюсь, я просто разочарована.

– Мы можем встретиться, если хочешь, и попробовать все исправить.

– Микаэль, честно говоря, мы с тобой так далеки друг от друга, что единственное, что мы можем сказать, так это: «Счастливой Пасхи!» – И она повесила трубку.

– И ты больше не перезвонил? – спросил Эмиль с ноткой удивления и негодования.

Микаэль молчал.

– Никогда больше не звонил?

– Нет, – ответил тот, покачав головой.

Они молча стали изучать меню.

Прошло несколько минут, может, четверть часа, когда Азнавур, глянув в окно, шепнул:

– Вижу машину, которая паркуется здесь. – Он подался вперед, вытаращив глаза. – Это он, – сказал взволнованно. – Имей в виду, ты должен очаровать его, как только ты умеешь. Биг Лучано сомневается насчет подлинности дела, он только слышал о колледже и все. Ты должен его убедить. Было бы проще, если бы он спел в каком-нибудь учреждении или в фонде, а не в частном доме, но Роз не хотела слушать возражений. Да ты уже понял, какая она. У нее такая тонкая манера дать тебе понять: или так, или никак. Она просто прижала нас к стенке, Дом и меня.

Микаэль как раз собирался сказать «мне жаль», как Азнавур вскочил и воскликнул:

– Лучано, как я рад тебя снова видеть!

Великий тенор раскрыл объятия другу.

– Это Микаэль, – сразу представил Эмиль.

Все трое сели за стол и стали разговаривать о том о сем, особенно об опере и великих исполнителях.

В какой-то момент певец воскликнул:

– Вы, армяне, невыносимы, говорите на всех языках мира, а на итальянском лучше меня!

– Это все заслуга колледжа.

– Кстати, я хотел пару слов сказать об этой школе, – начал Микаэль.

– Я уже все знаю, его жена прочитала мне лекцию, – рассмеялся тенор, обращаясь к Эмилю. – Лучше поговорим о том, что будем делать. Дом сказала мне, что ты поешь и прекрасно играешь на фортепиано.

– Она мне польстила.

– Недавно я слышал один опус вашего религиозного композитора, Комитаса, если не ошибаюсь. Прекрасный хорал, Питер Гэбриэл хочет использовать его в фильме.

– « Дле Яман», все играется на дудуке?

– Точно, как там?

Микаэль смущенно запел первую строчку: «Дле Яман арев дибав Масис сарин» .

– Прекрасно, – обрадовался тенор. – Можем спеть вместе, по строчке на каждого.

Микаэль быстро взглянул на Азнавура, который согласно кивнул.

– Отличная идея, Лучано! Мне кажется, гениально, правда, Микаэль?

– Конечно.

– Вы готовы заказывать? – спросил их официант елейным голосом.

– Что здесь подают? – спросил Лучано.

– Самый вкусный в мире луковый суп, – посоветовал Азнавур.

– Совершенно верно, вы можете попробовать просто суп или суп с жареными сухарями, – сказал официант, приложив шариковую ручку к губам.

– Но я на диете, – пробормотал тенор.

Официант сделал вид, что хмурится.

– Жаль. Что же тогда?

– И тогда я возьму… с жареными сухарями, – взорвался тенор типичным для эмильянцев [74]заразительным смехом, к которому присоединились и все остальные.

– Госпожа, хотите, чтобы я убрала сейчас фотографии с полок?

Лина, молодая молдавская домработница, повернулась с тряпкой в руке.

Роз задумалась на секунду.

– Нет, оставь их там, просто убери в других комнатах.

Basement , или по-другому полуподвал роскошного коттеджа Бедикянов, на самом деле был самым настоящим этажом, во всех смыслах. Огромное помещение, из которого можно было попасть в апартаменты для гостей, в крытый стеклянной крышей бассейн и в health spa с хаммамом и сауной.

Роз спустилась туда, чтобы проверить, как идет уборка дома. Она всегда так делала, когда рано возвращалась с работы, не потому что не доверяла домработнице, напротив, скорее потому, что та совала нос куда не следует. Basement был единственным местом, где она чувствовала себя не в своей тарелке: там хранилось много вещей, которые напоминали ей о несчастливом прошлом.

Часто она думала, что Акоп прав: она не должна была оставлять на виду ничего, что напоминало бы о том времени. Но она была упрямая женщина и не послушалась назло мужу. А он просто хотел сложить все в коробки и убрать с глаз долой, потому что эти вещи теребили ее и без того израненную душу. Может быть, со временем она и свыклась бы.

Когда Лина ушла, Роз приблизилась к шкафам и стала рассматривать фотографии в серебряных рамках, и хотя они были расставлены очень аккуратно, она все-таки поправила несколько, слегка коснувшись их пальцами. Кроме пары более-менее современных, это были в основном старые фото ее матери, брата и ее собственные, когда она была маленькая.

Фотографий отца не было.

«В сущности, никто из нас так и не меняется и остается все тем же ребенком, каким был, даже если теперь вырос», – подумала она, разглядывая фотографии.

Она протянула руку и взяла одну из первого ряда. На ней мать с изможденным лицом и затуманенным взглядом, с золотыми вставными зубами, улыбалась ей с плохо скрываемой грустью.

– Мама, я спасена, посмотри на меня, – шепнула она, коснувшись на портрете черного пятнышка, шрама на левой ноздре.

Сердце ее бешено забилось, кровь пульсировала в висках. Ей захотелось бросить фотографию на пол, топтать ее до полного уничтожения, но вместо этого она с завидным спокойствием аккуратно поставила ее на место и затем, упорно желая причинить себе боль, взяла другую. Это была единственная сохранившаяся дорогая ей фотография любимого брата: на ней он был подростком, обнимал ее, еще совсем маленькую девочку, и целовал в щеку. На заднем плане виднелась громада монумента Родина-Мать [75], внизу кто-то подписал: «Ереван, 20 марта 1952 года» .

На снимке запечатлелись нежность, любовь и, главное, счастье. Время не могло сгладить их, разрушить или обезличить.

Ее охватило сильное волнение, и она упала в кресло как подкошенная, не чувствуя под собой ног. Не зная, как избавиться от тревожного состояния, она открыла первый ящичек стола и бросила в него фотографию. Та упала с легким стуком, стекло треснуло, и трещина пересекла их радостные улыбающиеся лица, повредив это выражение вечного блаженства.

Роз вскочила и снова взяла в руки фотографию с видом девочки, которая только что сильно сглупила. Она провела по трещине дрожащим пальцем, надеясь, что какое-то чудо исправит ее ошибку.

– Мама! – где-то в доме позвал звонкий голос Тороса, ее любимчика.

Она тут же пришла в себя, сделала глубокий вздох и поднялась.

– Иду! – крикнула она, поставив фотографию на место.

– Я тебя очень люблю.

– Опять? – Матиас фыркнул.