Рафаэль Жермен - Ежевичная водка для разбитого сердца

– Так, – сказал он. – Что происходит?

Тон был не враждебный, но близкий к тому. Я, должно быть, обидела его куда сильнее, чем думала, – теперь мне это было ясно. Я не хотела понимать все последние недели, до какой степени была злой.

Я тяжело дышала – из-за подъема по лестнице с сумками мадам Перрейра, но еще больше из-за своего смятения. С этим надо кончать, сказала я себе. И бросилась в омут:

– Ну, во-первых, я… я некрасиво себя повела, когда мы в последний раз виделись.

– Да.

Он начал собирать чемодан, наобум швыряя в него, как я и предполагала, тенниски и брюки.

– Вообще-то я была просто… дрянью.

– Да.

– И дурой.

– Да.

– И я… мне очень жаль.

Он ничего не сказал.

– Я еще и струсила. Я часто трушу.

Максим поднял на меня глаза, как будто я наконец чем-то привлекла его внимание.

– Я боюсь в жизни тысячи вещей, и я еще… я еще не научилась справляться с этими страхами, не быть дрянью и тряпкой. Ну вот, и когда ты мне сказал, что я не этого хочу, что это неправда, что я хочу, чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое, я действительно очень, очень испугалась, потому что это правда, и если я это признаю, то у меня не будет больше оправданий, чтобы сидеть и ждать, когда со мной что-то произойдет.

Максим, глядя на меня, слегка поднял брови.

– О’кей, – сказал он. – Fair enough. Ты пришла, чтобы сказать мне это?

– Нет. Это я просила у тебя прощения. Хотя опять говоря о себе.

На его лице появилась тень улыбки.

– Нет, я пришла, – продолжала я, – потому что… – я вздохнула. – Потому что я поняла, что совершила ошибку.

– Что?

– Ошибку.

Максим остановился. В руке у него были две пары носков.

– Постой, что ты такое говоришь?

– Я совершила ошибку. Мой «бывший» вернулся, и… я так его ждала, что решила, будто это действительно все, что мне нужно в жизни, но это не так.

Я могла бы еще долго заниматься самобичеванием – я и злюка, я и дура, я и последняя дрянь, – но вспомнила вполне оправданное раздражение Максима, когда несколько недель назад я жалким образом попыталась взвалить на себя несуществующую вину, потому что мне было легче грызть себя, чем действовать. Максим, все еще держа две пары носков, смотрел на меня и ничего не говорил. Он вполне мог бы спросить меня, если на то пошло, каким боком это прозрение касается его ( именно так поступила бы я), но даже при таких обстоятельствах он держал марку.

– И я знаю, что… слишком многого хочу, – продолжала я, – но если бы… если бы ты захотел… если бы ты мог… дать мне еще один шанс.

Я закатила глаза, чтобы не расплакаться, и подвигала ногами, которых не чувствовала, чтобы убедиться, что они меня еще держат.

– Опомниться не могу, – сказал наконец Максим.

– Я понимаю.

– Не уверен, что ты понимаешь, Женевьева. Если ты не забыла, все это время, что мы с тобой виделись, я ничего от тебя не требовал. Разве что немного уважения. Потом явился твой «бывший», и ты вернулась к нему, все правильно. Я не могу осуждать тебя за это, но, Женевьева, я что-то не понимаю, что происходит у тебя в голове, но…

– Происходит то, что я поняла: мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой. И ты умный, и чуткий, и человечный, и… Я не знала, – выдавила я из себя, – что это может быть так просто.

Максим склонил голову набок, словно не веря своим ушам.

– Я не знала, что это может быть так просто, – повторила я. – До такой степени, что ничего не видела. И потом, я была так противна сама себе, что мне и в голову не пришло, чтобы кто-то мог…

– Ох… – выдохнул Максим и швырнул две пары носков в чемодан. – Я не знаю, что тебе сказать, Жен.

– Ты имеешь право сказать мне, что ничего не хочешь знать. Я только хотела… только хотела сказать тебе это, пока ты не улетел. Я понимаю, что это немного неожиданно…

– Немного ?

Я слабо улыбнулась.

– То же самое сказал сегодня мой «бывший».

– Что?!

– Я только что виделась с Флорианом. И ему я тоже сказала, что совершила ошибку.

– Дьявольщина.

На сей раз он неподдельно удивился. В открытое окно ворвались автомобильные гудки. Максим подошел ко мне.

– Это мое такси, – сказал он.

– О’кей…

Я стояла столбом, сказать больше было нечего.

– Женевьева, это… ты же знаешь, что я в тебя влюбился… – Он поднял руку, чтобы остановить меня, видя, что я хочу его перебить. – Что бы ты ни думала. Да, ты была чумой, да, ты была разбита, потому что твой «бывший» ушел, да, ты мно-о-ого говорила о себе… – При этих словах он улыбнулся, слегка, но искренне. – Но ты сама сказала, это очень просто, ни к чему объяснять. Но теперь… я не могу… Ты являешься сюда в непарных шлепанцах, вываливаешь это на меня, и… ты понимаешь, что мне трудно принять это за чистую монету?

– Понимаю.

И это была правда: я на его месте, наверно, уже сбежала бы по пожарной лестнице.

– Думай что хочешь, – сказала я. – Главное, что я уверена: это правда.

По лицу Максима пробежала гримаска, в которой была надежда, но еще больше сомнения. Снова раздались гудки, еще нетерпеливее.

– Мне пора, – сказал он, закрывая чемодан.

Выпрямившись, он долго смотрел на меня своим пристальным взглядом, в котором теперь для меня сосредоточилось все, чего я хотела. Ты ведь так хорошо меня понимал, мысленно молила я, пойми же! Он и пытался понять, я знала, но от этого взгляда во мне все переворачивалось и хотелось броситься на него и заняться любовью под нетерпеливые гудки такси.

– Там посмотрим, о’кей? – сказал Максим. – Там посмотрим.

Я кивнула. Он, по крайней мере, выслушал меня с терпением и великодушием, в которых вполне мог бы мне отказать. И я сказала то, что хотела, сказала от чистого сердца, как говорится, облегчила душу.

Я посторонилась, пропуская Максима с чемоданом, и пошла за ним в коридор с легкой душой и тяжелым сердцем. Это снова было смешно: я ждала на лестничной площадке, пока он запирал дверь. Наконец он повернулся ко мне, поколебавшись, взял меня за руку и слегка сжал.

На улице такси заходилось гудками – вот-вот уедет!

– Я вернусь через три недели, – сказал Максим. – Тогда и посмотрим, о’кей?

Я успела только кивнуть, и он, поколебавшись еще несколько секунд, побежал вниз по лестнице с тяжелым чемоданом.

Я постояла на площадке минуту или две – не могла же я следовать за ним хвостом! – потом тоже спустилась. На левой ноге я натерла волдырь, наверно, оттого, что бежала в шлепанцах, и кое-как дохромала до первого этажа, удивляясь, что не встретила снова мадам Перрейра.

Я прокручивала в голове наш разговор, который мог бы, говорила я себе в тщетной надежде взбодриться, пройти и хуже. Он ведь не сказал «нет», правда? По крайней мере, не отказал наотрез. Может быть, вернувшись из Лондона, он скажет, что подумал и готов дать мне этот шанс, о котором я просила. У меня мелькнула мысль о хорошеньких англичанках, и я тихонько выругалась. Решительно не могло быть и речи о том, чтобы разобраться во всем этом самостоятельно, и я толкнула тяжелую дверь с твердым намерением отправиться прямиком к Катрин и Никола.