Рафаэль Жермен - Ежевичная водка для разбитого сердца

Я не хотела упоминать Максима – или хотя бы упоминать минимально, – мне хотелось, чтобы Флориан понял, как поняла я за час хождения по квартире, что я ухожу, потому что не могу больше быть с ним. Да, отчасти благодаря появлению Максима в моей жизни, я «прошла этот путь», как выразилась бы Жюли Вейе. Но теперь я была убеждена, что, даже если Максим, с которым я собиралась увидеться завтра, отвергнет меня без долгих разговоров, к Флориану я не вернусь. Эта уверенность успокаивала меня настолько, что я уже могла, хоть и в лихорадочном состоянии, дождаться возвращения последнего.

Что сказали бы мне Катрин и Никола? Я не стала донимать их своими тревогами, но могла представить все их слова и жесты. Они, я была уверена, одобрили бы меня. Но я сомневалась в их беспристрастности. Я мысленно вопрошала их – до абсурдного дурацкое занятие – и вспоминала наши споры в надежде найти в них крупицы мудрости, как вдруг в голове всплыла одна деталь, которую упомянул Никола в нашем разговоре вчера на лестнице: Максим улетает в Лондон. Сегодня. Я застыла посреди коридора перед ванной, сказала себе: «Ох, мать твою, нет!» и кинулась в кабинет.

Я хотела сделать три вещи одновременно: позвонить в аэропорт и узнать расписание рейсов на Лондон, прыгнуть в такси и отправиться немедля выяснять отношения с Флорианом (потому что было немыслимо сказать что бы то ни было Максиму, пусть даже он будет уже на таможне, не поговорив сначала с Флорианом) и позвонить Никола.

Я открыла компьютер и ввела название аэропорта, но это был пустой номер: рейсов много, а Максим вполне мог лететь через Нью-Йорк, Париж, или Торонто, или любой другой город на этой планете, вдруг показавшейся мне огромной и враждебной. Я подумала было позвонить Максиму, но что бы я ему сказала? «Привет… в котором часу ты улетаешь? В семь? Отлично, не торопись уходить, мне надо зайти сказать тебе кое-что жизненно важное до твоего отъезда». Полный абсурд.

И я побежала – в буквальном смысле побежала – в прихожую, схватив на ходу сумку и сунув ноги в пару валявшихся на полу шлепанцев. На мне были старые черные легинсы и длинная белая рубашка поверх изумрудно-зеленого бюстгальтера, но мне сейчас было не до соображений моды: два самых важных признания в моей жизни придется делать в имидже Бритни Спирс на нелестных снимках, когда папарацци щелкают ее на выходе из «Данкин Донатс» или «Тако Белл».

Я была уже посреди улицы, готовая вскочить в первое попавшееся такси, как вдруг поняла, что не могу ехать к Флориану, не узнав, в котором часу самолет у Максима. Что, если он вот-вот улетит? Что ж, бог с ней, с честностью, подумала я, поговорю сначала с Максимом. И я побежала в сторону его дома, обнаружив, что в шлепанцах не очень-то побегаешь, особенно если они непарные: в горячке я надела два шлепанца из разных пар, один из серебристой кожи, украшенный хрусталиками, другой из старого доброго пластика ярко-розового цвета. «Твою ма-а-а-аать», – длинно выдохнула я и похромала к Максиму.

Я позвонила в дверь раз, другой, третий, потом несколько раз подряд, как будто убеждала Максима открыть. Я была так возбуждена, так спешила, что даже забыла о страхе, и это было хорошо. Но никто не открывал, Максима явно не было дома, и я уже собралась развернуться и уйти, плача от досады, как вдруг вспомнила о пожарной лестнице, которая вела прямо в его спальню. Что я теряю? Достоинство? Если на то пошло, сказала я себе, от него уже мало что осталось. И вот я полезла по железной лестнице на четвертый этаж и, как воровка, подкралась к застекленной двери в спальню Максима.

Мне пришла в голову крайне неприятная мысль, что я могу застать его в постели с другой женщиной, не такой сумасшедшей, как я, и более уравновешенной, и я заколебалась. Но было поздно, слишком поздно отступать, и я вытянула шею с бешено колотящимся сердцем и улыбкой на губах: это же надо вообразить, женщина в непарных шлепанцах шпионит за мужчиной с пожарной лестницы! Я знала для такой только одно определение – «дура чокнутая», и от этого мне хотелось смеяться, несмотря на мою нервозность. Я вспомнила бедную Марианну, которая тоже вела бы себя как дура чокнутая на моем месте, и заглянула в окно.

Комната была пуста – то есть захламлена, как обычно, но Максима внутри не было. Я разглядела мольберт, гитары, кровать, на которой мне было так хорошо, а потом заметила в углу большой открытый чемодан. Он еще не улетел, догадалась я, мысленно произведя себя в шерлоки холмсы. Он должен вернуться и закончить укладывать чемодан, это была хорошая новость, но она мало что мне давала: сколько времени требуется такому мужчине, как Максим, чтобы собрать чемодан? Порядка трех минут, не больше. Открытый чемодан у кого-нибудь вроде меня давал бы отсрочку как минимум в несколько часов, но я подозревала, что Максим успеет уложить старые джинсы, коричневые вельветовые брюки и десяток теннисок быстрее, чем приедет такси.

Я села на железные ступеньки, чтобы обдумать следующий шаг, и тут мне на плечи хлынул теплый и хлесткий ливень. Я подняла голову – было пасмурно, но дождь не шел, – и увидела этажом выше толстую женщину, поливавшую герани.

– Эй! – крикнула я, попятившись.

Женщина наклонилась и, увидев меня, рассмеялась.

– Извини, красавица… Ты подружка красавчика Максима?

Она говорила с сильным португальским акцентом и, казалось, находила вполне нормальным, что какая-то женщина сидит на пожарной лестнице перед окнами спальни Максима. Неутешительно, подумалось мне.

– Он сегодня улетает, – продолжала толстуха. – Ты знаешь, в котором часу?

– Нет…

Я прекрасно понимала, что, выдавая свою неосведомленность о расписании Максима, тем самым косвенно признаю, что я – не его подружка, а стало быть, не кто иная, как дура чокнутая, да вдобавок, возможно, еще и взломщица. Но женщина и тут не удивилась, и я подумала, что, может быть, именно к ней обращалась бедная Марианна несколько месяцев назад, чтобы узнать, когда Максим вернулся из Европы.

– Нет, – все-таки повторила я. – А вы не знаете?

– No … но подожди-ка минутку, красавица.

Она ушла к себе, а я обнаружила, что моя белая рубашка стала теперь полупрозрачной, что отнюдь не улучшило мой имидж, и это еще мягко сказано. Толстуха вышла и стала спускаться ко мне – лестница закачалась под ее весом.

– Держи-ка, – сказала она, протягивая мне цилиндрик из коричневой бумаги. – Отдашь Максиму, пусть возьмет с собой в самолет. – Я взяла цилиндрик, от которого разило чесноком. – Это моя домашняя колбаска, – объяснила женщина. – Максим очень ее любит, покушает в самолете.

Я посмотрела на нее – жест был до того несуразный, что я не знала, что сказать. Но она, явно очень довольная, широко улыбнулась мне, похлопала по щеке и полезла назад. Я так и стояла на площадке с мокрыми волосами и с колбасой в руке, пока не сообразила, что Максим может появиться с минуты на минуту, и как я тогда буду объяснять свое присутствие? Я сунула колбасу в сумку, спустилась и села поодаль на скамейку, чтобы обдумать дальнейший план.