Джек Керуак - Мэгги Кэссиди

На ее маленьких плечах веснушки, я целовал каждую – когда мог. Но лицо мое было обожжено лампой, и я морщился все время и потел, а потому волновался, что обо мне подумает Мэгги. Ей же было слишком некогда – ее там снобски гнобили состоятельные барышни в роскошных платьях, которые не пробивались по 250 миль из старого домика тормозного кондуктора у железнодорожных путей в дневных вагонах по такому необходимо выпрошенному бесплатному билету, с платьем в коробке – напротив, у них под носом снисходительные папаши-миллионеры помахивали чеками на полтыщи долларов и говорили: «Пойди сходи в „Лорд-энд-Тэйлор“ или куда-нибудь еще и купи себе что-нибудь действительно красивое, произведи наконец впечатление на мальчика, который тебя сюда пригласил —» Для пигментных пятен на плечах и веснушек у них имелись колдовства пудры, шкатулки мягоньких защитных средств, сладкие распускающиеся пуфики или пуховочки, которыми можно хоть целиком обмазаться, лучшее, что только можно найти – Мэгги даже не знала, что так можно делать, как нужно делать или даже как об этом узнать. Снежно нежились они вокруг нее, кружили лебедями льдин, ее же смуглые плечи, розоватые от летних солнечных ожогов и веснушек Ирландии, ослеплены блеском бесценных ожерелий и сережек. Их снежные руки, все в преимуществах достатка, пудре и блеске; а ее руки висят безвольно.

Я умыкнул ее в небольшой бар внизу, в цоколе Хэмпширского корпуса, с нами был Джонатан, на какой-то миг мы стали беззаботной компанией, как в комедии Ирен Данн [77], что оккупировала холл, а в нем больше никого, и Джонатан вызвался смешать нам выпивку, и мы хихикали и болтали, и я подумал, что мы – как в каком-нибудь Нью-Йорке дубовых панелей и ковровой роскоши, а Мэгги в одиночестве стало получше, и она прижалась ко мне поближе.

Джонатан (во фраке за стойкой):

– Ладно, Джек, если не хочешь «Том Коллинз» [78], придется изгнать тебя из нашего пристанища, я могу только провести экзорцизацию, а больше ничего не проси. – Я же гордо смотрю на Мэгги, чтоб она увидела такие умные слова. А она озирается скептически. Гардения ее печально свисает. У меня вся рожа в огне, жмет воротничок с белым галстуком, наверху я склонялся к сотням разговоров, но чувствовал, вежливо обращая свой нос к носу говорившего, как мой дурацкий жар играет красными отблесками на его лице.

– Ох да зарадибога, Джонатан, хватит уже! – вопила Мэгги Джону, когда тот пытался шутить и дурачиться – В конце концов нас обнаружили остальные, внутрь втекли компании, и мы снова отправились наверх. Ослепительно. Орда юного поколения в белых галстуках с девушками в бальных цветах устроила свалку, сборище, в здании, в башне – столпотворение – плещут рукоплескания, речи, музыка внутри. Из Ооо и Ааа фальшивых приветствий, безотрадных комплиментов и предполагаемых самодовольных прощаний сочится алчность. Танцы, трепотня, взгляды из окна на Центральный парк и огни Нью-Йорка – все это кошмарно – мы потерялись – руки-то сцепили, но надежды напрасны – один страх – пустая досада – в реальной жизни вечеринка с тоскливыми вытянутыми харями.

– Джек, пойдем отсюда, давай уедем. – Ей хотелось в тайные бары, танцевальные залы, побыть одной – я подумал о баре Ника в Деревне – Но уже организовали веселую кавалькаду машин, чтобы ехать в центр, на окраины, куда-то – Она сидела на угловом диванчике, опершись на меня, едва не плача. – Ох, мерзко здесь все – Джеки, поехали домой, посидим на веранде – Я тебя гораздо больше любила с коньками – в шапочке с наушниками – в чем угодно, но не вот в этом – Ты выглядишь ужасно – что это у тебя с лицом? – Я сама ужасно выгляжу – все ужасно – Я так и знала, что не нужно было приезжать – догадалась – что-то не так – Но маме хотелось, чтобы я поехала. Ты ей нравишься, Джек. Она говорит, что я не ценю хорошего мальчика – Ну его все к черту – Все равно дома лучше. Джеки, – берет меня за подбородок, поворачивает лицом к себе, вглядывается плывуче, крохотно мне в глаза своими изумительными глазками, потерявшимися здесь в криках ура, белом реве, канделябрах, – если ты хочешь на мне жениться когда-нибудь, только попробуй заставлять меня ездить в этот Нью-Йорк – Я его терпеть не могу – Мне в нем что-то не нравится – Ох давай же пойдем отсюда – ну их к черту, этих людей.

– Это же мои друзья!

– Друзья? – Пфф. – Она презрительно на меня глянула, точно никогда раньше не видела, к тому же – исподтишка. – Кучка никудышных лодырей – Придет день, и будешь побираться у их задних дверей, так тебе и корочки хлеба не вынесут, ты же сам это знаешь не хуже меня – Друзья – это пока друзья – а потом прощай, Джек – Один останешься, вот увидишь – Когда хлынет ливень в горах, тебе даже рубашки не кинут. А эта, расфуфыренная вся, такой вырез на платье, что титьки болтаются у всех на виду, потаскушка не иначе, в ней борзости побольше, чем у моей сестренки и семнадцати подружек.

– Чего ты расшипелась? – сказал я.

– И расшипелась, и насрать. Все! Я хочу уйти. Пошли. Отвези меня в бурлеск. Отвези меня куда угодно.

– Но мы после этого должны ехать на машинах – вся компания уже столько всего запланировала.

– Мне нравится, как этот Ноулз на пианино играет – только он один из всех и ничего – да еще Олмстед – и Хеннесси, наверно, потому, что он ирландец, и тут его не поймаешь, а? Хм: я уже насмотрелась, досыта наелась твоим знаменитым Нью-Йорком. Прямо не знаю, что мне с ним делать. Ты ведь в курсе, где меня теперь можно будет найти, паря. Дома. В старом добром доме… – Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.

– Да я даже не смотрю ни на одну из этих женщин.

– Ай да ладно тебе – там эта Бетти, про которую тебе весь вечер твердят – Чего ж ты с ней не идешь танцевать – Она такая красивая – У тебя такой успех в Нью-Йорке – говенный рай.

– Ты что, с ума сошла?

– Ох, закрой рот – О Джеки, поехали домой, Рождество с тобой будем вместе справлять – зачем тебе весь этот кавардак – трубят, галдят, а в итоге шиш – у меня по крайней мере четки в руке будут – чтобы не забыл – На нашу хорошенькую крышу будут падать снежинки. Зачем тебе эти французские окна? Что тебе эти башни Манхэттена, тебе же только любовь у меня в объятиях нужна вечером после работы – Тебе что, больше счастья будет, если я себе грудь напудрю? Тебе тыща кинотеатров нужна? Давиться в автобусе с шестнадцатью миллионами других людей, слезать вместе с ними на остановках – Не нужно мне было тебя никуда из дома отпускать. – Густые губы тяготили мое глухое ухо. – Тебя всего туман окутает с ног до головы, Джеки, в чистом поле застрянешь – И мне умереть просто так дашь – и не приедешь меня спасать – я даже не буду знать, где твоя могилка – помнишь, какой ты был, где твой дом, что твоя жизнь – ты умрешь и знать не будешь, во что мое лицо превратилось – моя любовь – моя юность – Сожжешь себя без остатка, как мотылек, который прыгает в паровозную топку, потому что ему мало света – Джеки – и умрешь – и себя от себя потеряешь – и забудешь – и утонешь – и я тоже – и что это тогда все такое?