Джон Кутзее - Бесчестье

Ветер стихает. Наступает мгновение полной тишины, хорошо бы оно продлилось навек: нежное солнце, послеполуденная безмятежность, пчелы, снующие средь цветов, а в центре картины – молодая женщина, das ewig Weibliche [53], в первой поре беременности, в соломенной шляпе. Сцена, будто созданная для Сарджента или Боннара. Ребята они городские, как и он, но даже горожанин способен распознать красоту, когда видит ее, даже у него может перехватить дыхание.

Правда состоит в том, что, сколько он ни читал Вордсворта, особого вкуса к сельской жизни так и не приобрел. Да собственно, и ни к чему иному, за вычетом смазливых девушек – и куда они его завели? Быть может, ему еще не поздно заново образовать свой вкус?

Он откашливается.

– Люси, – зовет он, на этот раз погромче.

Чары разрушены. Люси выпрямляется, полуоборачивается, улыбается.

– Привет, – говорит она. – А я и не слыхала, как ты подошел.

Кэти, подняв голову, близоруко щурится в его сторону.

Он перелезает через изгородь. Кэти ковыляет к нему, обнюхивает туфли.

– А где грузовичок? – спрашивает Люси. Она разрумянилась от работы и, может быть, слегка загорела. Удивительно, но Люси снова пышет здоровьем.

– Оставил у дороги, решил пройтись.

– Зайдешь выпить чаю?

Она предлагает ему чаю, как обычному гостю. И хорошо. Гостевание, гощение – новая отправная точка, новое начало.

Опять воскресенье. Он и Бев заняты очередным Lösung. Одну за другой он приносит кошек, потом собак: дряхлых, ослепших, охромелых, увечных, искалеченных, но также и молодых, здоровых – всех тех, кому приспели сроки. Одну за другой Бев гладит их, разговаривает с ними, утешает – и усыпляет их, а после стоит и смотрит, как он запечатывает останки в черный пластиковый саван.

Они с Бев молчат. Он уже научился – от нее – сосредоточивать все внимание на животном, которое они убивают, давая несчастному то, что он, не испытывая теперь неловкости, называет так, как и должно называть: любовь.

Завязав последний мешок, он оттаскивает его к двери. Двадцать три. Остался лишь молодой кобелек, любитель музыки, тот, который, дай ему хоть полшанса, уже приковылял бы вслед за товарищами в здание клиники, в хирургическую с ее цинковым столом, с еще стоящей в воздухе смесью густых запахов, включая и тот, с которым псу пока сталкиваться не приходилось, – запах конца, легкий, нестойкий запах отлетающей души.

Чего пес не сможет уразуметь («Даже за месяц, состоящий из одних воскресений!» – думает он), чего его нюх ему не расскажет, так это того, как можно войти в обычную с виду комнату и никогда из нее не выйти. Что-то в ней происходит, что-то несказуемое: здесь душу выдирают из тела и на краткое время она повисает в воздухе, скручиваясь, искажаясь, а после ее затягивает в трубу – и все. Это выше его понимания – комната, являющаяся вовсе не комнатой, но дырой, сквозь которую ты вытекаешь вон из бытия.

«С каждым разом становится все тяжелее», – сказала однажды Бев. Тяжелее, да, но и легче тоже. Человеку свойственно привыкать к тому, что какие-то вещи становятся все тяжелее; когда бывшее таким уж тяжелым, что дальше вроде и некуда, обретает еще большую тягость. Это его уже не дивит. Он может, если захочет, даровать молодому псу еще неделю жизни. Но все равно настанет время, никуда от него не денешься, когда придется привести пса к Бев Шоу в хирургическую (возможно, он принесет его на руках, возможно, сделает для него это) и гладить его, раздвигая шерсть, чтобы игле было легче найти вену, и шептать ему на ухо, поддерживая пса в миг, в который тот, так ничего и не поняв, вытянет лапы; а после, когда отлетит душа, сложить эти лапы, и запихать пса в мешок, и на следующий день вкатить мешок в огонь, и присмотреть, чтобы тот загорелся, сгорел. Он сделает все это для пса, когда настанет срок. Не так уж и много – меньше, чем немного: совсем ничего.

Он пересекает хирургическую.

– Это был последний? – спрашивает Бев.

– Остался еще один.

Он открывает дверцу клетки.

– Пойдем, – говорит он, и наклоняется, и раскрывает объятия. Пес, виляя увечным задом, обнюхивает его лицо, облизывает щеки, губы, уши. Он не отстраняется. – Пойдем.

Неся кобелька на руках, как ягненка, он входит в хирургическую.

– Я думала, ты позволишь ему пожить еще неделю, – говорит Бев. – Решил поставить на нем крест?

– Да, решил поставить крест.

Роскоши и неги (фр.). – Здесь и далее примеч. пер.

Имеется в виду разработанный святым Бенедиктом Нурсийским (480–543) монастырский устав.

«Женщина переменчива» (ит.) – цитируются начальные слова песенки Герцога из оперы Дж. Верди «Риголетто», известные нам как «Сердце красавицы склонно к измене».

Торговой марки (фр.) .

Ориген (185–254) – христианский богослов и философ, родившийся и живший в Александрии, затем в Палестине.

Имеется в виду «Des Knaben Wunderhorn» («Волшебный рог мальчика»), антология немецких народных и стилизованных под таковые песен, впервые вышедшая в Гейдельберге в 1806–1808 гг.

Адриенна Рич (р. 1929) – американская поэтесса, феминистка.

Тони Моррисон (р. 1931) – американская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе (1993).

Элис Уокер (р. 1944) – американская писательница, феминистка.

Вид лапши.

Норман Макларен (1914–1987) – канадский режиссер, главным образом мультипликатор, авангардистского толка.

Начало первого сонета У. Шекспира (пер. А. Финкеля).

Жорж Грос (1893–1959) – немецкий график и живописец, с 1932 г. работал в Америке.

Внезапного нападения (фр.) .

Здесь и далее цитируется «Лара» Байрона (пер. О. Чюминой).

«Я обвиняю» (фр.) .

Злорадство (нем.) .

«Что стало с этим чистым лбом? Где медь волос? Где брови-стрелы?» (фр.) – цитата из «Жалобы Прекрасной Оружейницы» Ф. Вийона (пер. Ф. Мендельсона).

«Пословицы ада» (пер. А. Сергеева).

Здесь: текстура, сплетение (ит.) .

Нью-эйдж (New Age) – тип современного мировоззрения, объединяющий в себе представления, почерпнутые из традиционных религий, оккультизма, шаманизма, эзотерики и т. д.

Цензор – одно из двух должностных лиц, следивших в Древнем Риме за благонадежностью граждан.

Последний удар (фр.).

Шушукаться (фр.) .