Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома

– Позаботься об отце Эгфрите, Ворон, – произнесла Кинетрит, нахмурив лоб.

Кожа ее щек, прежде белая, как подснежник, потемнела от ветра и солнца. И все же никого прекрасней этой женщины я в своей жизни не видал.

– Я за ним присмотрю, – сказал я, желая сказать больше.

– А я присмотрю за ними обоими, миледи, – проговорил Пенда, учтиво кивнув.

– Возьми, Ворон. – Сигурд бросил мне черный мешок, который звякнул, когда я его поймал.

Оказалось, это была шляпа, перевязанная кожаным шнурком, – та самая, из крысиных шкурок, что слетела с головы сановника, когда Сигурд свернул ему шею. В тулье звенело серебро. «Пригодится, – подумал я, провожая взглядом “Змея” и “Фьорд-Эльк”. Викинги искусно гребли назад, отводя ладьи от берега. – Ведь я в Париже».

Мы побрели на юг вдоль берега, поглядывая, незаметно ли признаков тревоги, которая указывала бы нам на то, что франки видели расправу над сановником.

– Может, они думают, что мы сослужили им службу, – сказал Пенда. – Надо полагать, платить налоги они любят так же, как и мы. – Каждый наш шаг сопровождался громким чавканьем грязи. Немного погодя англичанин добавил: – Если б они что-нибудь увидали, их солдаты уже были бы здесь. Нам повезло: внутренней стены за валом нет. Иначе мы бы заметили, как оттуда выглядывают часовые.

Эгфрит сухо произнес:

– Им нет нужды месить эту грязь, даже если они видели, как ваш ярл свернул бедному человеку шею, точно рождественскому гусю. Зачем франкам пачкать обувь, когда вы сами к ним идете?

Мы с Пендой переглянулись: монах был прав. В городе нас могло поджидать войско, у которого копий больше, чем игл у ежа на спине.

Какой-то рыбак и его сын, оба босые, как Эгфрит, причалили к берегу на своей лодке и теперь шлепали вверх по грязи, неся тростниковую корзину, доверху наполненную лещами и плотвой. То, что это отец с сыном, я понял сразу: и у рыбака, и у мальчишки через лоб и щеку тянулось багровое пятно. Сложенные горой рыбины беспомощно били серебристыми хвостами. Несмотря на богатый улов, эти двое выглядели несчастными, словно монахи возле смазливой шлюхи. Может, отметины на их лицах вызывали в людях ненависть или страх, как мой кровавый глаз. «Хотя бы с голоду не умрут», – подумал я, когда они прошли мимо, не обратив внимания на отца Эгфрита, который их благословил.

Мы поплелись наверх, ступая по траве, пробивавшейся между досок: сами настилы поросли скользким мхом. Едва мы вошли в открытые ворота, мой нос был во второй раз за день неприятно удивлен. На просторе, у воды, ни один запах, даже пердение Брама, не держится так долго, чтобы очень тебе досадить. Но внутри стен от вони слезятся глаза, и хочется напихать в ноздри свернутые мятные листья. Навоз и человеческое дерьмо, очажный дым, сыр, специи, пот, рыба, мокрая шерсть, сырая глина с соломой, мясо, запах затхлой мочи, доносящийся из кожевенной мастерской, – от всего этого зловонный воздух сделался таким густым, что впору было его жевать.

Внезапно я понял, почему вооруженные люди, жаждущие отомстить нам за своего вельможу, не выбежали из крепости, как вода из дырявого ведра. Они были слишком заняты сотней других дел и попросту не заметили, что творилось за северной стеной их помойной ямы.

Город кишмя кишел торговцами, ремесленниками и рыбаками, нищими и шлюхами. Пьяница с изрытым оспой лицом, проходя мимо, повалился на меня, а когда я его оттолкнул, промычал какое-то ругательство.

– Хочешь, подержу? – спросил Пенда, кивая на шляпу, полную серебра, которую я нес в левой руке.

– Сам справлюсь, – сказал я, обороняя свою ношу, и сжал ее еще крепче.

Серебра в шляпе хватило бы на славную кольчугу и недурной меч. Если б я потерял такое богатство, мне бы не поздоровилось.

– Сколько душ! – вздохнул Эгфрит так, будто считал себя в ответе за них или же сочувствовал тому, кому досталась эта доля.

Деревянные прилавки скрипели под тяжестью всевозможных товаров. Здесь продавался превосходный мех бобра, выдры, куницы, лисы и медведя. Продавались изделия из глины, стекла, металла и оленьего рога (гребни, рукояти ножей и мечей). Продавались золотые, серебряные и янтарные броши, кольца, ожерелья. Лари ломились от мяса, овощей, трав, пряностей и золотистого сладкого меда. В этом котле – шумящем, шевелящемся и источающем резкие запахи – у меня пошла кругом голова. Пенда уже болтал с темноволосой шлюхой: у нее был всего один зуб, однако предполагалось, что намалеванные щеки и оголенные прелести восполняют этот недостаток. Пенду, во всяком случае, он не смутил. Англичанин держал шлюху обеими руками за грудь, сжав губы так, будто взвешивал зерно и прикидывал, не лишнего ли заломил торговец. Отец Эгфрит был занят тем, что упражнял свою латынь на богато одетом торговце лошадьми, и потому не попытался наставить сакса на путь истинный.

– С чего же, Хель меня побери, нам начать? – спросил я и почесал бородку, думая, как бы протиснуться сквозь жужжащую толпу перепачканного люда.

– Ты что, парень, оставил мозги между ног своей красотки? – Пенда попрощался с однозубой, шлепнув ее по заду. Она плюнула в него и гневно удалилась. – Неужто не знаешь, с чего начать, тупоголовый ты язычник? – Он усмехнулся. – Разумеется, с таверны! Плохо, что мы не знаем языка этой страны. А еще хуже, что нам придется как-то объясняться с франками, когда глотки у нас точно сушеная сельдь.

Я взглянул на Эгфрита. Монах оставил наконец в покое торговца лошадьми, и я ждал от него призывов к усердию и благонравию, однако он, возвысив голос над гулом толпы, весело произнес:

– Верно говорит Пенда. Капелька вина поднимет наш дух.

– Вина? – переспросил я.

Прежде я слыхал о таком питье, но отведать его мне еще ни разу не доводилось. Вино пили только богачи.

Не ответив мне, Эгфрит и Пенда двинулись вперед. Народ невольно расступался перед англичанином, в котором каждый дюйм источал воинственность и внушал страх; ну а монах легко петлял в толпе, как куница, бегущая по полю крепкого зеленого ячменя. Я пошел за ними, вцепившись в Сигурдово серебро так, будто это была одна из бесценных железных рукавиц Тора.

Трое мужчин держали старого коня, который закричал, когда толстая женщина перерезала ему жилу на шее. Рядом тихо ждали смертного часа две потрепанные собаки, пока хозяин точил нож. Была осень, а в эту пору люди решают, кто из животных сожрет в ближайшие месяцы больше корма, чем сможет отработать за оставшуюся жизнь. Старой и хворой скотине предстояло очутиться в котлах, и к разнообразным запахам душного города неизменно примешивался запах свежей и тухлой крови.

Мы прошли по ветхому полусгнившему настилу между тесно стоящими домами. Одни были из глины с соломой, другие – из глины и деревянных балок. Все они пускали желто-коричневый дым через старые тростниковые крыши. Седовласый воин сидел в грязи, держа в руках миску с тремя мелкими серебряными монетами на дне. Обрезанная штанина была завязана под коленом: он лишился половины левой ноги. Мухи, которых никто не отгонял, облепили мокрую рану на шее. Несчастный был совсем нищ, однако на руке я заметил потускневшее серебряное кольцо, до сих пор не проданное ради пропитания, – знак воинской доблести, давно угасшей в его глазах. Пенда остановился и бросил монету, которую старик, скривив лицо, тут же спрятал, оставив в миске прежние три.