Петер Гардош - Предрассветная лихорадка

Мой отец посмотрел на бумагу. Бумага была на шведском. Насколько он мог понять, это было умело составленное прошение, адресованное шведскому представительству Международного Красного Креста.

– Они такими делами не занимаются.

– Не скажи! Они еще будут гордиться. Стучать себя в грудь! Они это используют. Раструбят в газетах. Ведь о чем идет речь? О том, что двое несчастных изгоев, вернувшихся с того света и теперь опекаемых ими, заключают союз во имя продолжения жизни. Кстати, что сказал врач?

– О чем?

– О туберкулезе, конечно.

– Вы и об этом знаете?

– Я обязан вникать в детали. Это моя работа.

– Я выздоравливаю. Каверна стала затягиваться.

– Слава богу.

Кронхейм обнял моего отца и шепнул ему на ухо:

– Ну как, заключаем сделку?

Мой отец дрогнул. Он уже формулировал про себя письмо, в котором объяснит Лили, что взрослому человеку, а уж социалисту тем более, не стоит зацикливаться на религии.

После этого события приняли головокружительный оборот. Раввин, как и обещал, быстро добыл необходимые разрешения. Не прошло и двух месяцев, как Лили и отец стояли уже под хупой в Большой синагоге Стокгольма. Кронхейм оплатил прокат, и Лили была в платье из белой тафты, а отец – в черном смокинге. После свадебной церемонии состоялся фуршет. Шведский король Густав V направил молодой паре, пережившей все муки концлагеря, восторженную телеграмму.

Еще до свадьбы, в феврале, мой отец неделями страдал в кресле стоматолога, поскольку Кронхейм настоял на том, чтобы зубы из “виплы” ему заменили на фарфоровые.

– Как можно с тобой целоваться, сын мой? Я посоветовался с общиной. И община единодушно решила собрать деньги на зубного врача. За три дня было собрано шестьсот крон. Я нашел для тебя первоклассного протезиста, вот адрес.

Эмиль Кронхейм мог потирать руки от удовольствия. Он действительно замечательно все устроил. Однако радость его еще в начале марта, до церемонии, подпортил один визит.

Все началось с двух долгих нетерпеливых звонков в дверь его квартиры. Эмиль Кронхейм – не будем скрывать – закусывал, как всегда, селедкой, просматривал американский журнал комиксов и от души хохотал. Дверь открыла его жена, которую так изумил возбужденный вид незнакомой девушки, что она пригласила ее в гостиную прямо в пальто, меховой шапке и оставлявших на полу грязные следы калошах. Раввин, не оборачиваясь, выудил из маринада очередной ломтик селедки.

– К тебе пришли, – с трудом сдерживаясь, чтобы не шлепнуть его по рукам, прошипела госпожа Кронхейм.

Он смущенно вскочил и вытер пальцы о штанину, на что у госпожи Кронхейм вырвался тяжкий вздох:

– О господи! Брюки!

У Юдит Гольд над верхней губой на усиках еще серебрились снежинки. Она походила на Санта-Клауса в женском обличье. Кронхейм предложил ей сесть.

– О, мой прилежный корреспондент! Прошу вас, Юдит.

Юдит Гольд села, даже не расстегнув пальто. Гос-пожа Кронхейм тактично удалилась на кухню.

– Я видела вас, когда вы были в Берге. Спасибо, ребе, что не выдали меня.

Кронхейм пододвинул к посетительнице тарелку:

– Селедочки маринованной не желаете?

– Я не люблю.

– Как можно не любить селедку? Это же витамины! Источник жизни! С какой стати я должен был вас выдавать? Милая Юдит, я благодарен вам за то, что в последний момент успели предупредить меня.

С калош Юдит Гольд продолжала стекать вода.

– Нет, последний момент наступает только теперь!

– Бог мой! И ради этого вы ехали ко мне в Стокгольм?

Юдит Гольд поймал руку раввина.

– Мы должны спасти Лили.

– Спасти? От кого? Что ей угрожает?

– Замужество! Вы только представьте, моя подруга собирается выйти замуж!

Кронхейм хотел освободить руку, но Юдит Гольд вцепилась в нее мертвой хваткой.

– Любовь – это ведь замечательно. А брак – скреп-ляющая ее печать!

– Да, но на ней хочет жениться мошенник! Брачный аферист!

– Ах вот как? Ну, это уже серьезно. Откуда вам это известно, Юдит?

В комнату вошла госпожа Кронхейм, которая принесла печенье и чай. Раввин сладости не любил.

– Ешьте, пейте. Отогревайтесь. А я, с вашего позволения, останусь при селедочке.

Чай и ванильное печенье Юдит Гольд оставила без внимания. Она не замечала, что в гостиной, уставленной темной громоздкой мебелью, пышет жаром изразцовая печь. И не сняла с себя даже шарф.

– Выслушайте меня, ребе! Вы всего не знаете, я прошу вас, выслушайте! Представьте себе мужчину, который добыл имена и адреса девушек, находящихся на излечении в шведских реабилитационных лагерях!

– Представил.

– А теперь представьте, что этот мужчина садится и пишет всем этим девушкам письма! Вы понимаете? Всем подряд!

Раввин положил в рот ломтик селедки.

– Я вижу перед собой очень упорного человека.

– И письма все одинаковые! Один и тот же слащавый текст. Как будто написанный под копирку! А потом он идет на почту и отправляет все эти письма девушкам. Вы видите это перед собой, ребе?

– Неужели? Не может такого быть! Откуда вы это взяли?

Юдит Гольд торжествующе посмотрела на раввина. Теперь пробил ее час! Она выхватила из сумки мятое, выцветшее письмо.

– Вот, смотрите! Мне он тоже прислал, еще в прошлом году, в сентябре! Только мне и в голову не пришло отвечать, я сразу его раскусила! Что вы на это скажете? Лили получила точно такое же! Я видела, я читала! Другим было только обращение. Вы можете это проверить! Расследовать!

Кронхейм разгладил письмо и внимательно изучил его.

Дорогая Юдит! Наверное, Вы привыкли к тому, что, когда разговариваете по-венгерски, к Вам может обратиться незнакомый Вам человек – на том основании, что он тоже венгр. Что поделаешь – не то нынче воспитание.

Вот и я только что фамильярно к Вам обратился на том основании, что мы с Вами земляки. Я не знаю, встречались ли мы в Дебрецене, где я был – до того, как Родина загнала меня в трудовой батальон – сотрудником городской газеты, а отец мой держал книжный магазин в помещении епископского дворца…

Раввин покачал головой:

– Действительно, необычно.

Юдит Гольд готова была расплакаться.

– И к этому аферисту собирается привязать челнок своей жизни моя подруга!

Раввин задумчиво положил себе в рот еще один ломтик селедки.

– Челнок жизни… Как это поэтично. Привязать челнок жизни.

Спустя пятьдесят с лишним лет моя мать, в девичестве Лили Райх, которую я расспрашивал, а помнит ли она тот момент, самый первый, когда она решила ответить на письмо моего отца, долго перебирала в памяти давно похороненные воспоминания.

– В какой точно момент, я не помню. Ты знаешь, когда в сентябре меня перевезли на скорой из Смоландсстенара в Экшё и я вторую неделю лежала прикованная к постели, неожиданно я увидела над своей кроватью Шару и Юдит Гольд. Они привезли из Смоландсстенара кое-что из моих вещей. В том числе и письмо твоего отца. Юдит Гольд сидела на краю кровати и уговаривала меня ответить этому несчастному парню. Ведь этот бедняга, больной журналист из Дебрецена, поди, очень надеется. Потом Шара и Юдит Гольд ушли, а я продолжала лежать. Мне было запрещено даже выходить по нужде. Лежала, скучала, письмо валялось перед глазами. А дня через два или три я попросила у медсестер бумагу и карандаш.