Уильям Голдинг - На край света (трилогия)

А я… Я понимал только, что оттуда, из темноты, на меня нацелены круглые жерла пушек. Не было сил дышать. Меня ослепила яркая вспышка, но на этот раз не в голове, а снаружи, в ночи; за вспышкой последовал, нет, буквально обволок ее, ужасный грохот пушки – дикий рев, но мгновенный, как укол иглой. Он не походил на салют, который делается в мирное время. Небо возвратило его медным отголоском, отчего я подскочил и задрожал в волнении. Сабля выпала из рук и, должно быть, громко стукнула, но из-за биения крови в ушах я ничего не слышал. Я нашарил рукоять, однако правая рука моя окоченела и не могла ни обхватить, ни подцепить оружие. Пришлось поднимать клинок обеими руками.

Капитан Андерсон заговорил, обращаясь в небо:

– Эй, наверху!

Откуда-то с вант ответил юный мистер Тейлор:

– Все готово, сэр. Они промахнулись.

– Это был сигнал, недоумок!

– Сигнальный выстрел, – пробормотал Деверель, – как раз в духе лягушатников: пальнуть, чтобы мы себя обнаружили. Ребята, еще есть надежда на драчку! Вот они!

Перед моими глазами меркли зеленые остатки вспышки. Я уставился туда, куда указывал клинком Деверель: точно горы, встающие из тумана или… Нет, я не в силах подобрать сравнение. Темная масса огромного судна появилась словно то, чего ждешь с неуверенностью и что приближается постепенно и вдруг сразу возникает рядом, на виду. Корабль был развернут к нам бортом. Боже милостивый, я только и смог, что задрожать коленями. Судно оказалось того же ранга, что «Ориент» [58]– сто двадцать пушек!

Наверху, среди снастей незнакомого корабля, засверкали искры.

Они стали быстро увеличиваться и превратились в три ослепительных огня: два белых, а посередине – красный. Огни приплясывали, сияли, дымились и рассыпали сверкающие капли, которые спешили воссоединиться со своими отражениями в воде. Что-то кричал Тейлор; потом, у меня над головой, но ближе к борту, появились ответные вспышки – два белых огня и один голубой! Каскад искр падал передо мной сверкающим дождем. Деверель переводил взгляд с одних огней на другие. Рот у него открылся, глаза вытаращились, лицо, освещенное огнями, вытянулось. Непрерывно выкрикивая, точнее, изрыгая проклятия, он на несколько дюймов загнал свой клинок в перила! Капитан Андерсон говорил что-то в рупор, но я не слышал, что именно. С другого корабля ему ответил, тоже в рупор, глухой голос; казалось, говоривший повис среди разноцветного дождя, льющегося из огней.

– Фрегат Его Величества «Алкиона», капитан сэр Генри Сомерсет, двадцать семь дней из Плимута.

Клинок Девереля крепко засел в перилах. Бедняга стоял рядом, закрыв лицо руками. Голос из отдаления продолжал говорить в рупор:

– Есть новости, капитан Андерсон, для вас и для всего экипажа. Война с Францией окончена. Бони побит и отрекся. Будет теперь править Эльбой. Да хранит Господь нашего милостивого короля и Его христианнейшее Величество Людовика, восемнадцатого, носящего это имя!

Рев, воспоследовавший за этими словами, был почти столь же громовым, как пушечный выстрел. Капитан Андерсон поворотился и направил рупор вниз на шкафут, однако ровно с таким же успехом он мог быть немым!

Люди на нашем корабле задвигались и, можно сказать, зарезвились. Тут и там словно по волшебству загорался свет, а сигнальные огни один за другим падали в море. Матросы тащили фонари наверх, на мачты, и расчехляли огромные фонари на корме.

Впервые шканцы и полуют освещал столь мощный поток света. «Алкиона» приближалась и, как ни странно, по мере приближения становилась меньше. Я увидел, что длиной она с наше судно, но в воде сидит глубже. Саммерс стоял на полубаке; он открывал и закрывал рот, но мне не было слышно ни звука. То ли старшина, то ли боцман, или кто-то вроде того, надсадно вопил приказы насчет тросов и кранцев, а чей-то голос – может, Билли Роджерса? – прокричал девятикратное «ура», которое подхватили со всех сторон и на которое тут же ответили с палубы «Алкионы». Она была уже столь близко, что я различал бороды и лысины, черные, коричневые, белые лица, глаза, разинутые рты, сотни улыбок. Настоящий бедлам, и сам я – среди света, шума и новостей – был почти такой же безумец, как и все остальные!

Потом я понял, что так и есть – я действительно сошел с ума. Едва закрепили мостки, как с чужого фальшборта на наш ловко перебрался какой-то человек. Нет, это галлюцинация! Виллер, мой пронырливый слуга, который много дней назад упал за борт и утонул… Виллер, столь многознающий и столь изобретательный – вот он, собственной персоной! Его обычно бледное лицо носило следы соленой воды и солнца, и два облачка седых волос все так же стояли по обеим сторонам лысины. Он заговорил с Саммерсом, повернулся и пошел на шканцы, где стоял я.

– Виллер, вы же утонули!

Его сотрясла судорога. Он ничего не ответил, только уставился на саблю у меня в руке.

– Какого черта, Виллер?

– Позвольте, сэр.

Слегка нагнув голову, он взял саблю у меня из руки.

– Но, Виллер! Это…

Опять такая же судорога.

– Очень уж крепко жизнь во мне сидит, сэр. Вы ранены. Пойду принесу вам в каюту воды.

Мне вдруг почудилось, что ноги навеки приросли к месту. Казалось, они вделаны в палубу. Пальцы правой руки были согнуты, словно еще держали рукоять сабли. Голова моя в ужасном состоянии – боль и полное смятение. Представив себе неожиданно, какую фигуру являю в присутствии стольких зрителей, я поспешил прочь, дабы привести себя, насколько возможно, в пристойный вид. Вглядываясь в маленькое зеркальце, я убедился, что лицо у меня и впрямь в крови, а волосы свалялись. Виллер принес воды.

– Виллер! Вы – призрак. Вы утонули!

Виллер отворотился от парусинового таза, не переставая лить холодную воду из какой-то жестянки, поднял взгляд и остановил его на моей шее.

– Да, сэр. Но только через три дня. Кажется, прошло три дня. Но вы, конечно, правы, сэр. Потом я утонул.

Я поежился. Виллер смотрел мне в глаза, не мигая.

– Утоп, сэр. Утонул. А жизнь во мне крепко сидит.

Подобные речи и тревожат, и приводят в недоумение. Его следовало успокоить.

– Да вы счастливчик, Виллер. Вас подобрали, и теперь все позади. Скажите Бейтсу, что его услуги мне более не потребуются.

Виллер замер. Он открыл было рот, но смолчал, слегка поклонился и вышел. Я вздернул рукава сорочки и попытался смыть кровь с лица и рук. Покончив, я в изнеможении рухнул на парусиновый стул. Становилось ясно, что придется провести это странное время на положении раненого; все казалось сном. Я попытался понять, что означают сегодняшние новости – и не смог. Война, за исключением краткого и лживого перемирия в 1808 году, была единственным привычным для меня состоянием. Война кончена, все изменилось, но я не мог заполнить пустоту ничем, что имело бы для меня значение. Пытался представить Людовика XVIII на французском троне – и не смог. Пробовал думать о процветании старого режима – теперь его уже можно назвать новым! – и не верил, что ему дано когда-либо возродиться. Здравый смысл, политическое просвещение этого не стерпят. Слишком сильно военные катастрофы изменили положение в мире… и положение самой Франции: уничтоженные великие роды, поколение, вкусившее сперва соблазнов невиданной свободы и равенства, затем тягот тирании и бедности; нация, обескровленная постоянными призывами на военную службу… Новый мир, рождение которого наши матросы приветствовали столь шумно, – это печальный мир. Вот какова была моя невольная мысль. Но в голове звенело, и хотя в такую минуту о сне и думать нечего, я не знал, хватит ли у меня сил, чтобы подвергнуться еще и испытанию всеобщим весельем. Я еще раз попробовал осознать действительность – поворотный пункт в истории, одно из величайших мировых событий, мы стоим на пороге… и так далее – но все без толку.