Катрин Панколь - Новое платье Леони

– Ты – Калипсо? – спросила женщина.

Она как-то странно подобралась, как перед броском, глаза ее жадно шарили по лицу Калипсо. Та кивнула в ответ.

– Сучье вымя! – заорал мистер Г. – Дуй в свою комнату! Нечего тебе тут делать!

Калипсо подскочила, отступила на шаг.

Светловолосая женщина поднялась с места и попыталась удержать ее:

– Калипсо! Калипсо!

– Эмили! Сядь сейчас же! Оставь ее в покое, ты меня поняла? Оставь ее в покое, или я тебя удавлю!

Светловолосая дама села и закрыла лицо руками.

– Ты не имеешь права, ты не имеешь права, – повторяла она, всхлипывая.

В ее поникших плечах и затылке ощущалось бессильное отчаяние женщины, привыкшей повиноваться.

Мистер Г. махнул Калипсо рукой: отвали, мол.

– Черт! Дуй отсюда! Сказал же!

На следующее утро, когда она проснулась, счастье билось в ней, она была как былинка, которая гнется под ураганом счастья. Ей хотелось потянуться, воспарить, улететь, схватить кусочек неба и вгрызться в него, как вгрызаются в арбузную мякоть. Счастье струилось по ее губам, по ее пальцам, пропитывало ее, обволакивало своим ароматом, своим теплом, растворяло в себе, облачало в прекрасное сказочное платье, она распахивала его и запахивала, счастье было безгранично и всевластно. Нечто необыкновенное и важное произошло вчера, это нечто изменило ее жизнь, ее кожу, цвет ее лица и волос, ее ногти стали блестящими, а запястья – мягкими и бархатистыми. Она ждала, лежа в постели, когда это безотносительное счастье станет более конкретным, воплотится в реальность и от этого станет еще более прекрасным. Она ждала, трепетала, волновалась, подстерегала и выслеживала свои мысли, посмеивалась, прыскала – еще рано, она пока не хочет знать все точно, не сейчас! Еще не время! Пусть еще немного продлится это ожидание, пусть задержится еще эта восхитительная неопределенность! Она провела пальцами по губам, радостно рассмеялась – она вспомнила. Она вспомнила. Он поцеловал меня. Он меня поцеловал! Она коснулась губами своей руки, изобразила поцелуй, перевернулась в кровати, завернулась в одеяло, он поцеловал меня, он меня поцеловал, она словно вальсировала в постели, раз-два-три, раз-два-три. «Он поцеловал меня», – твердила она раз за разом, повторяя все те фразы, которые они произносили, касаясь губами, вчера вечером, обнявшись, не в силах разнять объятий, прижавшись друг к другу, тая на глазах… Тут она почесала нос, муравьишки вернулись в муравейник, это что-то новенькое, это после поцелуя у меня кружится голова, ох, это он, это он! И Гэри Уорд становится все выше и выше, ей уже не удавалось достичь его высоты, она хотела бы, чтобы он был здесь, нет, она не хотела бы, чтобы он видел ее в таком виде, это было бы слишком просто, словно легкая добыча, надо, чтобы он опять склонился к ней, чтобы вдохнул ее запах, о да, этот его запах лаванды, голова кружится от слов, от чувств с какой-то неистовой силой, и она просит у гипсовой Пречистой Девы замолвить за нее словечко, дать ей немного достоинства, немного сдержанности, немного умения себя вести, ну пожалуйста! Да-да, сдержанности, чтобы ему казалось, что он меня завоевывает, чтобы он волновался, чтобы победа не падала ему в руки сама собой! Дева Мария, ну пожалуйста, я хочу зажечь пожар в его душе! Она остановилась, сморщила нос, послушала свои слова в нотной записи, послушала еще, нотку сюда, еще другую нотку, получилось как «Господи, помилуй» в «маленькой торжественной мессе Россини! Пианино наступает, оно летит, словно на коне, и чувства вскипают, вскипают сильнее, она уже готова взорваться!

Маленькая торжественная месса была внезапно прервана телефонным звонком. Калипсо сморщилась, ей не хотелось подходить, но звонок был настойчив, она протянула руку, сказала «алло». Такое строгое «алло», чтобы держать нарушителя ее покоя на расстоянии, внезапно выпрямилось. «Ох, abuelo [17], abuelo, это ты?» У него были потрясающие успехи, он уже разговаривал, пока не очень быстро, и спотыкался на некоторых словах, но тем не менее мог выразить свою мысль, и она его понимала. Она хотела рассказать ему все, хотела рассказать весь волшебный свет, все пространство и солнце, и чудо. «Abuelo, он поцеловал меня, поцеловал, Гэри, Гэри Уорд, смотри, я когда говорю Гэри, я к нему приближаюсь, а он приближается ко мне, и я предупредила его, что это серьезно, что это для меня очень-очень важно!» И она рассказала ему все это, потому что, если не рассказать, все сотрется, все исчезнет, и, кстати, может, ей вообще все приснилось. Нет, ох нет, ей все это не приснилось!

– Он провожал тебя? Шел по всем улицам до места, где живет мистер Г.?

– Мы пешком дошли до улицы Мэдисон, он, я и моя скрипка. Мы так шли, шли, держались за руки и сплетали пальцы, как это делают влюбленные, ну вот только, ну вот только мы еще ничего не знали… Мы шли вдвоем, я совсем потерянная, а он добрый и предупредительный, я хмурилась, задумывалась, а он так внимательно слушал все, что я ему скажу, и это была любовь, abuelo, это была любовь, ее нельзя было не заметить, я даже услышала, как поют птицы! Это и есть любовь, abuelo? Это она и есть? Когда ты двинуться не можешь, чтобы о нем не подумать, не спросить себя: а что он делает в этот момент, вспомнить, как смеется, вспомнить, как он пахнет, и прикосновение его губ? Когда ты всегда носишь его с собой, несешь даже в свой сон, даже если пошевелишь рукой? Знаешь это, да?

– Раньше я это знал, amorcito. Раньше.

– И ты знал, как парализует все – и мысли, и руки, и ноги?

– Как-то раз знал.

– И ты касался головой неба?

– И я касался головой неба.

– Значит, ты знаешь… Ты знаешь все эти чувства, которые копошатся во мне, как муравьи, и щекочут мне нос.

– Да, – сказал Улисс и откашлялся.

Он помолчал, выдерживая паузу. Она услышала, как он задышал сильнее в трубку. Услышала, как сглотнул слюну.

– А мистер Г. его видел? – спросил он, словно хотел обрезать под корень все чувства, которые пробудились и душили его.

– Нет. Он не поднялся к нам.

– А! Он бы мог мне доложить свое мнение.

Улисс говорил пока нечетко, запинался, спотыкался на каждом слове. И когда он начинал фразу, он выпаливал ее как пулемет из страха, что если остановится, то не сможет договорить до конца.

– Доложить! – возмутилась Калипсо. – С какой стати нужно тебе докладывать?

– Нужно. Он сказал бы мне, как он на тебя смотрел, ел ли тебя глазами или держался чуть в сторонке как тип, который добился своего и на этом успокоился.

– Ты что, мне не веришь, abuelo? Если я тебе говорю, это значит, что я знаю, знают моя кожа и моя душа, ты же помнишь, я всегда как-то держалась в стороне от всех таких вещей, ждала чего-то, сама не знаю чего. Но я знала, что это будет прекрасно и загадочно! Или никак не будет.

– Ничего ты не знаешь! Ты еще слишком молода! – вспылил Улисс.