Катрин Панколь - Новое платье Леони

– Нет, я не боюсь. Вообще не боюсь. Я просто говорю о том, что испытываю. Для меня это как клятва. Для меня все подобное очень серьезно. Или же тогда в жизни вообще нет ничего важного и серьезного. Я не могу найти золотую середину. И не умею притворяться.

Он ласково провел рукой по ее шее. В его жесте мелькнула уверенность собственника.

– Какие-то очень некрасивые слова, «золотая середина», такие тепленькие, трусливые. Пустые и бессмысленные слова, – упрямым тоном продолжала она.

– А ты не любишь все тепленькое, трусливое, пустое и бессмысленное.

– Вообще не люблю!

Она сказала это страстно, с ожесточением, и он растрогался и преисполнился нежности к ней.

– И ты не целуешься просто так…

– Нет, никогда!

– Тогда я очень серьезно поцелую тебя, Калипсо.

И он произнес, глядя прямо на нее и четко артикулируя:

– Мы будем целоваться очень серьезно. И это будет наш первый поцелуй – очень осмысленный, очень наполненный, очень отважный.

Она скрестила пальцы, засунула руки в его карманы, в карманы его старых льняных штанов от «Брукс Бразерс», которые он любил носить весной и летом, она знала, что он любит их, потому что ему в них удобно, потому что они не стесняют движений, она скрестила пальцы и позволила целовать себя, ее поглотил сладостный ужас, но она стояла, цепляясь за него, цепляясь за этот первый поцелуй на углу 110-й улицы и Мэдисон-стрит, прямо возле своего дома, это место станет для нее священным, она установит на нем памятник. Ох, она уж себя знает! Это начало восхитительного счастья, но и ужасных мучений, но она все готова принять. Ох, до чего же она все готова принять! И до чего же она забывает обо всем, когда их губы соприкасаются…

А что потом?

Потом он ушел по Мэдисон, один раз улыбнулся и развел руками, словно говоря: «Ну вот так, мы ничего не можем с этим поделать. Она смотрела ему вслед, замерев в одночасье, она не могла сдвинуться с места, он забрал все ее силы, нужно было прийти в себя.

Она постояла несколько минут, прислонившись к красной кирпичной стене, и успокаивая нотами свое бешено бьющееся сердце.

На кухне горел свет, она услышала голоса. Мужской голос и женский. Женский голос о чем-то умолял, а мистер Г. отвечал сухо и резко, его слова звучали как удар хлыста. Щелкал, щелкал его голос, а другой молил, стелился, вопрошал. Она услышала боль в этом женском голосе. И тут мистер Г. внезапно вскочил, опрокинув стул.

– Я же сказал – НЕТ! – закричал мистер Г. – Нет, нет и еще раз нет! Неужели не ясно?

Калипсо незаметно прошмыгнула в коридор, который вел в ее комнату. Тихо открыла дверь. Прикрыла ее. Гордо выпрямилась, стряхивая с себя образ мышки, которая шмыгает вдоль стеночки: «Ох, нет, нет, я уже вовсе не мышка, я теперь королева!

Гэри Уорд поцеловал меня.

По-це-ло-вал».

Она прошлась по комнате как королева. Величественная, почти высокомерная. «Я красива, – сказала она себе, – я красива, он поцеловал меня, он долго меня целовал, это о многом говорит, ведь я его предупредила, я предупредила его и он не отступил. Как моя жизнь начала бить ключом и как я хочу пить из этого источника!»

Она убрала скрипку. Открыла окно, вылезла на пожарную лестницу. Заржавленную лестницу, которая косым штрихом пересекала вид в окне. Солнце лежало над Манхэттеном, алый свет падал на деревья, превращая их в огненно-рыжие сполохи, мелькающие тут и там. Похоже было, что в городе пожар. Она прислушалась, но не услышала сирен пожарных машин.

Она яростно почесала нос – точно тысячи муравьев поселились в нем.

«Пожалуй, во мне все перевернулось кверху дном. Пожалуй, я больше не знаю, что и думать.

Гэри Уорд поцеловал меня».

Сидя на заржавленной лестнице, она сверху смотрела на город. Заметила в соседнем дворе гипсовую статую Пречистой Девы, царившую над садиком. Дева Мария была окружена гирляндой из лампочек, которые мигали, и Калипсо ощутила религиозный подъем и осенила себя крестным знамением. «Гэри Уорд поцеловал меня, Гэри Уорд поцеловал меня. Нужно утихомирить поток моих мыслей и шум сердца. Однажды, возможно, я скажу просто Гэри, и тогда, тогда…

А что тогда, я не знаю. Я мало чего понимаю в любви. Тут я дебютантка.

Что же будет?»

Она посмотрела на горшок, где когда-то, живая и цветущая, росла рогатая фиалка, viola cornuta. Изогнулась, опустила лицо в коричневые, сгнившие листики. У нее не хватало духу ее выбросить. Дула на нее, брызгала на листики, рассказывала про концерт, про аплодисменты, но фиалка больше не слышала. Она увядала на глазах, никла и темнела. Калипсо плакала, глядя на нее, потом спохватывалась: «Да ты что, Калипсо, это же цветок, всего-навсего цветок, он должен в конце концов увянуть, да, я знаю, я знаю, – говорила она, утирая слезы, – но это же моя наперсница».

Она вздохнула, ей хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, как она счастлива, прочел это на ее лице, ставшем чистым и белым, на губах, пополневших и заалевшихся после поцелуя.

Голоса на кухне стали громче, это уже были крики и жалобы. И резкий голос мистера Г. постоянно перекрывал страдающий голос женщины.

– Об этом не может быть и речи, – орал он. – Ты что, не понимаешь? Не может быть и речи!

А потом, похоже, послышались рыдания.

Калипсо заткнула уши, она не хотела этого слышать.

Она хотела остаться в своей музыке, вести свою мелодию: «Гэри Уорд поцеловал меня, до-ре-ми-фа-соль-ре-до, мои губы стали нежными и горячими. Это не был рассеянный дружеский поцелуй на прощание, это был настоящий поцелуй, Гэри Уорд взял меня руками за лицо, его губы легли на мои губы. Это был настоящий поцелуй, настоящий поцелуй…»

– Ни за что! Слышишь ты меня! Ни за что!

Теперь уже явно мистеру Г. было несладко. В его голосе слышались растерянность, отчаяние, боль. Словно он защищался от опасности. Словно он был последним препятствием на пути опасности, и он из последних сил напрягал мускулы, чтобы его не смели с лица земли. Она услышала этот крик об опасности в раскатах голоса, которые наполняли кухню и доносились даже до пожарной лестницы за окном.

Она слезла, закрыла окно.

Неслышными шагами выскользнула в коридор. Приоткрыла дверь в кухню.

За столом сидела дама. Красивая блондинка смотрела на мистера Г., который отчаянно мерил шагами пространство от стола до старой плиты. По щекам дамы катились слезы.

Калипсо показалось, что она ее знает. Может быть, это какая-то актриса? Дама повернулась к двери и заметила ее.

Она вытерла лицо рукавом. На правой руке у нее было два красивых кольца.

Мистер Г. заметил Калипсо и заорал:

– А ты что еще здесь делаешь? Марш в свою комнату!

Она не могла стронуться с места. Кухня ходуном ходила от страстей, разыгрывавшихся на ее глазах. Мистер Г., как боксер в состоянии грогги, стоял, ухватившись за спинку стула. Он мотнул головой, прогоняя обморок, и глубоко вдохнул.