Катрин Панколь - Новое платье Леони

– Ну, я вас оставлю, – сказала Стелла, надевая шляпу.

– Нет! Останься! Мы все втроем попьем кофе.

– Да у меня работы полно! – ответила Стелла, памятуя об упреках Эдмона Куртуа.

– Дела подождут! Останься, прошу тебя!

Жюли указала ей на стул. «Я хочу еще посоветоваться про Жерома, не уходи», – одними губами произнесла она за спиной у отца. Стелла растроганно улыбнулась.

Эдмон Куртуа принял эту улыбку на свой счет и сразу как-то расслабился. Ему явно хотелось извиниться, объяснить, что последнее время он неважно себя чувствует, что порой говорит совершенно непонятные вещи, но он не решился и обронил только:

– Я был неправ тогда, сожалею.

Он хотел признаться ей в том, что не давало ему спать по ночам, заставляло мчаться, как безголовая утка, вскакивать в самолеты, нервничать по поводу мельчайшей ошибки в контракте и переперченного блюда, хотел рассказать ей о той сцене с Люсьеном Плиссонье, об угрызениях совести, которые его мучают. «Он умер из-за меня, ты понимаешь, Стелла? Из-за меня». Он попытался высказать все это в одном взгляде. И время стало медленным и тяжелым.

Секунда тянулась как минута, минута длилась час.

Жюли засуетилась, поставила чайник. Спросила, кому положить сахар в кофе? Ни Стелла, ни Эдмон не ответили.

– Так вам класть сахар или нет? – еще громче сказала она.

Они, похоже, оба пришли в себя и откликнулись: нет, нет.

– А молока?

– Тоже не надо! – воскликнули они в один голос.

И потом Эдмон Куртуа берет дыхание, как оперный певец, и выдает:

– Мы могли бы поговорить с тобой наедине?

Стелла удивленно отвечает: да, когда вам угодно.

– Я тебе позвоню.

Она кивнула. И увидела в глазах Эдмона Куртуа какую-то непонятную, необъяснимую боль. Она протянула к нему руку, погладила его по плечу и почему-то сказала:

– Все не так страшно, как вы думаете. Вы устали, вот и все.

– Ну вот, кофе уже готов! – объявила Жюли, ставя поднос на стол. – У меня еще остались круассаны, они вчерашние, но я завернула их в тряпочку и они еще вполне ничего…

– Вы знаете, что тут недавно случилось с Леони? – спросила Стелла у Эдмона.

– Жюли рассказала мне по телефону. Они пытались ее похитить, да?

Стелла кивнула.

– Но есть и хорошая новость. Дюре теперь на нашей стороне. Прямо по-настоящему.

– Да. Мне показалось, в его голосе звучала решимость. Он даже разговаривал как-то по-другому, чем обычно.

– Надеюсь только, что у него не пройдет запал, – пробормотала Стелла.

– Мы продолжим ночные дежурства у Леони, – пообещал Эдмон. – Ты можешь на меня рассчитывать, Стелла. Я очень сожалею о том, что произошло. Ты думаешь, я могу заглянуть туда, чтобы повидаться с Леони?

– Это будет зависеть от того, в каком она состоянии.

– Может быть, ей не захочется меня видеть?

– Не знаю. Спрошу у нее.

И дальше они пили кофе в молчании. Каждый был погружен в свои мысли.

Натягивая рабочие перчатки, поднимая тяжелые пластины алюминия и запихивая их в машину резки металла, Стелла ругала себя: «А я ведь тоже не умею разговаривать. Мне надо, чтобы все сами догадывались, что конкретно я имею в виду. Я беспорядочно роняю слова, как камни, в лицо другому человеку».

Как неловко, неудачно она давеча поговорила с Жозефиной Кортес. Она сразу взяла быка за рога. «А вы знаете, что Люсьен Плиссонье – мой отец?» Эта фраза вырвалась у нее, словно крик, словно она хотела восстановить справедливость.

– Мне нужно некоторое время, чтобы подумать. Вы ведь понимаете, правда? – спросила Жозефина Кортес.

И потом добавила:

– А у вас есть доказательства?

Она не нападала, нет. Она просто спрашивала. Это совершенно нормально. Что я себе вообразила? Мне так невтерпеж было срочно получить себе отца, что я торопила события и не обращала внимания на то, что другой человек может в этот момент испытывать.

– Нет, – ответила она тогда, – у меня нет других доказательств, кроме рассказов матери.

В какой-то момент она решила, что нужно сказать о Половинке Черешенки. Но она себя одернула. Жозефина Кортес не могла знать, что ее отец подарил Леони плюшевого мишку. Он вряд ли стал бы рассказывать десятилетней дочери: «У меня есть любовница, и я подарил ей плюшевого медведя!»

Нет, только слова матери, никаких других доказательств, чтобы убедить Жозефину Кортес.

– Вы понимаете… Это же так ужасно, что вы мне говорите, – сказала еще Жозефина Кортес.

Стелла не могла с ней не согласиться.

– Я хотела сказать вам это в какой-то более мягкой форме, но запуталась и…

Жозефина тогда повторила:

– Мне нужны доказательства.

Стелла повесила трубку.

Ей не хватало голоса Жозефины Кортес. Не хватало ее лекций, на которые она ездила в Лион. Она узнавала совершенно бесполезные для жизни вещи, но это ей нравилось. Такие вещи, которыми она почти гордилась. Моя сестра отнюдь не дурочка!

Она наблюдала за студентами, которые сидели в аудитории, и завидовала им. Они были допущены до членства в клубе, из которого она была исключена. Клуб людей знания. Им казалось совершенно нормальным, что они сидят в этой аудитории. А я всегда чувствовала себя там какой-то шпионкой, подпольщицей.

Я не принадлежу никакому клубу.

Ей никогда в жизни не приходило в голову, что она может поступить в какой-нибудь университет.

Эта женщина, Жозефина Кортес, как внезапно показалось Стелле, открыла ей какой-то величественный путь к свету. Она словно увлекала ее вверх с помощью знания, которое распространяла таким понятным, таким живым и дружелюбным образом. И конечно, это было чувство, которое доселе у нее не возникало. Кроме Жюли, подруг у нее не было.

Иногда, когда она возвращалась из Лиона, она хотела кому-то об этом рассказать. Но почему-то не могла. И тогда она врала. Рассказывала, что услышала какие-то вещи по радио.

Например, история с отрицанием. У нее от этой истории как-то мозг сразу развился, она сама себя почувствовала умнее.

В средние века во французском языке не было двойного отрицания, для этого употребляли только одну частицу «не». Этого вполне хватало.

Но в определенных случаях для уточнения и усиления применяли второе отрицание: «Я не пройду ни шагу». «Я не отступлю ни на шаг». «Я не ел ни крошки», «Я не пил ни капли», «Я не пророню ни слова».

И так далее.

И вот, мало-помалу, эти слова стали использовать в хвост и в гриву, сочетая их со всеми глаголами. И единственное словосочетание, которое осталось в языке, было тот самый «шаг». Так и родилось во французском языке двойное отрицание.

Она была счастлива это узнать.

Она с восторгом рассказывала об этом Адриану, Бубу, Морису, Хусину.

– Вы представляете, языки живут собственной жизнью! Они вовсе не представляют собой застывшую конструкцию!