Энтони Бёрджесс - Мистер Эндерби. Взгляд изнутри

Появилась Веста – видение красоты с обложки «Вог» на фоне подсвеченного фонтана. Трепещущий и внезапно гордый, Эндерби встал. Она же села со словами:

– Честное слово, мне было за тебя стыдно. Ты повел себя просто позорно. Разумеется, я заплатила за еду, которую ты заказал. Ненавижу мелочные препирательства из-за денег.

– Моих денег, – поправил Эндерби. – Не стоило тебе этого делать.

– Хорошо, твоих денег. Но, пожалуйста, помни, у меня тоже есть достоинство. Я не позволю тебе или какому другому мужчине выставлять меня на посмешище. – Она смягчилась. – Ах, Гарри, как ты мог? Как ты мог себя так повести? Да еще в первый день нашего медового месяца! Ах, Гарри, ты ужасно меня расстроил.

– Выпей вина, – предложил Эндерби. Официант склонился с римской ухмылкой, в дерзком взгляде – восхищение синьорой. – В прошлый раз было чертовски caldо [39], – сказал Эндерби. – На сей раз я хочу freddo, понимаете. Freddо, черт побери! – Официант ушел, похотливо осклабясь. – Как я ненавижу этот проклятый город! – Эндерби вдруг пробрала дрожь.

Веста начала тихонько хныкать.

– В чем дело? – спросил Эндерби.

– О, я думала, все будет иначе. Я думала, ты будешь иным.

Внезапно она напряглась, глядя прямо перед собой, точно в ожидании какой-то физической кары. Эндерби смотрел на нее, разинув рот. Ее рот тоже открылся, и, словно из уст спиритуалистического медиума, раздался звук, сходный с вызыванием духа краснокожих:

– Вэээ-кк.

Эндерби слушал в немом изумлении, еще больше расширив глаза. Это была отрыжка!

– Ох, извини, – сказала она. – Я правда не могла сдержаться, честное слово.

– Не надо сдерживаться, пусть выходит, – участливо посоветовал Эндерби. – Всегда можно сказать «извините».

– Бэ-эээ-ппп!!!!

– Мне правда очень неловко, прости, – сказала Веста. – Знаешь, кажется, мне не очень-то хорошо. Перемена кухни не пошла мне на пользу. – Рооооррпп. Ауууу.

– Хочешь, вернемся в отель? – с жаром предложил Эндерби.

– Боюсь, придется. Боррррпфффф. Неудачный день у нас получился, да?

– Ночь сэра Тоби, – с облегчением отозвался Эндерби. – Как у Фомы в апокрифах. – Он взял ее за руку.

– Пьяцца Сан-Пьетро, – вещал экскурсовод. – Площадь Святого Петра. – Этот стриженный под ежик молодой римлянин нахально пожирал глазами дам. – Пляс де Сент-Пьер. Сан-Петерс-плац.

Вульгарно, решил Эндерби. Претенциозно. Экскурсовод заметил кислую мину Эндерби и понял, что не произвел впечатления.

– Плаца Сан-Педро, – перевел он название на испанский, точно выкладывал козырь.

Зной стоял палящий, и Веста была одета для палящего зноя в бежевый лен: что-то аскетичное и дорогое от Элио Берханьера. Она обладала поразительным даром восстанавливать силы. Вчера ночью ее расстроенный желудок слабоумным ребенком лепетал и булькал, даже когда она наконец заснула. Эндерби лежал в чистой пижаме, снисходительно слушая утробные звуки. Ее худые спина и ляжки, видимые сквозь вуалевую ночную рубашку, опрятные, но не соблазнительные, временами вздымались от очередных ветров – простыни из-за духоты летней ночи сбросил сам Эндерби. Едва погасла прикроватная лампа, Веста превратилась в скопление интимных шумов, которые наполнили Эндерби слабой ностальгией по холостяцким дням, когда он, засыпая, видел сны о кастрюлях и оттачивал у моря свои стихи. В половине четвертого по его светящимся наручным часам (свадебный подарок) Эндерби разбудил бешеный стук сердца о грудную клетку, вероятно, следствие стреги и фраскати, и он услышал, как она все еще самым здоровым образом похрапывает и пукает, но когда он окончательно проснулся около девяти под сварливые клаксоны с виа Национале, Веста уже сидела у окна и ела.

Важнейшая задача пока оставалась невыполненной. Эндерби, моргая и щурясь, заметив, что спал, не вынув челюсти, спрашивая себя, куда же положил контактные линзы, настолько осмелел от болезненной утренней эрекции, что спросил:

– Может, тебе ненадолго вернуться в постель?

Импровизированные стихи, остроумно вульгарные, пришли ему в голову, словно чтобы опровергнуть зловещие предзнаменования Утесли: Муза еще очень даже с ним.

Эндерби постеснялся прочесть такие вирши вслух. И вообще, Веста уже говорила:

– Я уже несколько часов как проснулась. Съела омлет с ветчиной в ресторане, а теперь ем завтрак, который заказала тебе. Но это круассаны, джем и все такое. Знаешь, мы сегодня идем на небольшую экскурсию. Я подумала, будет забавно. Поедем посмотрим Рим. Автобус прибудет в половине десятого, поэтому тебе лучше поспешить. – И она взмахнула билетами на экскурсию в луче римского света, потом хрустнула слоеным хвостиком: – Что-то не вижу особого энтузиазма. Ты не хочешь посмотреть Рим?

– Нет.

Задайте прямой вопрос и получите прямой ответ.

– Ты называешь себя поэтом. Считается, что поэты полны любопытства. Совсем тебя не понимаю.

Так или иначе, теперь они вышли из автобуса на полуденный солнцепек, чтобы проинспектировать обелиск цирка Нерона. Экскурсовод, который счел Эндерби испанцем, вкрадчиво говорил:

– Obelisco del Circo de Nerón.

– Si, – ответил неочарованный Эндерби. – Послушай, – повернулся он к Весте. – У меня в горле пересохло. Мне надо выпить.

Это все от сухих материй, которыми его пичкали: ворота на холме Пинчо, галерея Боргезе, мавзолей Августа, Пантеон, Сенат и Дворец правосудия, замок Сан-Анджело и виа делла Консильяционе. Эндерби вспомнились слова Артура Клафа. Груда сора – вот как он назвал Рим. Эндерби был готов склониться перед суждением великого поэта.

– Обломки и сор, – процитировал он.

– Знаешь, – сказала Веста, – я правда думаю, что на самом деле ты сущий обыватель.

– Желающий выпить. Мучимый жаждой.

– Ладно. И вообще экскурсия почти кончилась.

Эндерби, у которого менее чем за день развился нюх на распивочные, повел Весту по дороге Примирения [40]. Вскоре они уже сидели в теньке и пили фраскати.

– Мир, – сказала Веста со вздохом.

Эндерби поперхнулся вином.

– Прошу прощения?

– Вот чего мы всем хотим, правда? Мира. Покоя и порядка. Уверенности. Мысли стихают, и разум пребывает в мире перед лицом порядка. – Кожа у нее была такая чистая, такая моложавая под широкополой шляпой (также из той мадридской мастерской предприимчивого Берханьера), затеняющей изысканно раздутые ноздри и честные, но умные зеленые глаза. – Мир, – повторила она, потом снова вздохнула. – Бэ-э.

– Что это было за слово? – спросил Эндерби.

– Мир.

– Нет, нет, после него.

– А после я ничего не говорила. Тебе послышалось, малыш Гарри.