Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Знаете ли вы такие строки: «Обрел ли Рим за множество веков, что было б лучше пения цикад, ласкающего золотистый полдень»? – спросила она. – Или что-то вроде этого. Успехи, которых добиваются люди, бренны. Настоящее счастье, доступное в неограниченном количестве, бесхитростно и бесплатно. Вы не можете им похвастаться, потому что оно не ваше. Когда вы входите в комнату, а люди говорят, потому что вы хотите, чтобы они это сказали, вы трудитесь дни напролет, чтобы они это сказали: «О, это такая-то и такая-то. Она добилась… того и сего», – то не достигаете ничего, кроме провозглашения самих себя. И я имею в виду каждого из вас, – сказала она, обращаясь ко всем сразу.

– Ух ты, – сказал Эй-Ти. – Прямо-таки наступление в Арденнах [62].

При поддержке Кэтрин, прикрывавшей его с фланга, Гарри перешел в наступление против основного корпуса.

– Я не думаю, что о жизни можно судить по тому, что остается после нас, – сказал он.

– А как же Моцарт? – спросила Андреа.

– Кто здесь Моцарт? – вопросом на вопрос ответил Гарри. – Я бы согласился с ним, но не с вами. Для остальных из нас важно, как мы держимся в предлагаемых обстоятельствах. Есть, например, люди, которые всю жизнь трудятся, чтобы получить малую толику того, что гарантированно кому-то вроде Кэтрин безо всяких усилий. Делает ли это их лучше, чем она? Хуже? Скажите мне, что я ошибаюсь, первым делом глядя на то, что каждый делает из своей жизни в отсутствие выбора: если он инвалид и не может ходить или говорить, или разорился из-за войны, или, как Кэтрин, родился богатым. Все обстоятельства, в том числе и последнее, обременительны.

– Насчет последнего обстоятельства, – перебил его Сидни. – Вы можете сказать, что обременяет тех, кто рождается с большим богатством, и где бы я мог получить такое бремя?

Кэтрин вмешалась в разговор прежде Гарри. В отличие от большинства богатых наследниц, приученных вести себя примирительно, Кэтрин в собственной обороне была лаконичной, суровой и воинственной. Она нахмурилась и подалась к Сидни, словно готовая его ударить.

– Быть объектом зависти – это бремя, Сидни. Быть исключением среди других людей, когда к тебе относятся более грубо или более мягко, чем ты заслуживаешь, – это бремя, Сидни. А самое тяжелое бремя, Сидни, состоит в том, что все, чего ты заслуживаешь, приходится заслужить дважды или трижды, потому что никто не думает, что тебе надо что-то заслуживать.

Потом она слегка разошлась, стала говорить страстно и быстро, и наблюдать за ней было восхитительно.

– Потому что люди смотрят на тебя так, будто ты, черт побери, страус в проклятом зоопарке, вот почему. Тебе бы понравилось, Сидни, если бы это началось с младенчества и длилось всю жизнь? Люди всегда воображают о тебе невесть что. Они тебя не видят и не слышат. На твое место они поставили кого-то, кого на самом деле не существует, и принимают этого вымышленного человека за тебя. Так что в итоге ты сталкиваешься с непрерывным давлением, которое убеждает тебя в том, что на самом деле это тебя не существует. К черту все это, Сидни. И к черту тебя, если ты думаешь, что таким, как я, легко.

Молчание. Она снова стала почти вежливой.

– Гарри, я тебя перебила?

– Вроде того, – сказал Гарри. – Но я, кажется, говорил, что рассматриваю еще и то, как ведет себя человек, когда у него есть выбор: что он делает, когда у него есть право решать. А потом смотрю баланс. Надо помогать другим в беде. Если у вас нет такой потребности, то скорее вы жертва, чем те, кого вы превзошли, потому что грех считать это успехом. Начнем с того, что если ваша жизнь не выходит за узкие рамки профессиональной деятельности, если это все, чем вы занимаетесь, то вы виновны в собственном убийстве. Пока я сохраняю способность действовать независимо от собственных интересов, мне не нужно стыдиться ни того, что делаю, ни лишений, которые при этом испытываю. Но изделия из кожи едва ли составляют всю мою жизнь. Если же принять за всю вашу жизнь написанные вами пьесы или песни, придуманные вами платья или опубликованные статьи, то вы так же вульгарны, как бизнесмены, о которых вам нравится так думать. Тогда вы корыстны, слепы и несознательны, тогда вы просто недочеловеки, а вовсе не лучшие эфирные существа, какими сами себя воображаете.

– Как вы можете говорить такое, – спросила юная Андреа, самая чистая в этой компании, – в городе, докрасна раскаленном суетой и конкуренцией, где именно в получении и потреблении видят – и всегда будут видеть – смысл жизни?

– Если посмотреть на все это со стороны, отступив в пространстве или во времени, – ответил Гарри Андреа, ожидавшей от него дальнейших объяснений, – то все понимается по-другому. Тогда мгновение застывает, борьба прекращается, а на первый план выходят качества, о которых я говорю: красота, смелость, сострадание, любовь. Как, например, песня, что поет Кэтрин, – сказал он, глядя через стол на Кэтрин, – которая останавливает спектакль. Нет ничего лучшего, но этого добиваетесь не вы, пусть даже иногда оно и протекает через вас.

Они были озадачены.

А он обратился к Кэтрин, как будто они были одни. Все были поражены его способностью не замечать никого, кроме нее.

– Однажды я сидел в Шермерхорнском зале Колумбийского университета рядом с дверью – теперь кажется, что это было очень давно, по крайней мере войну назад. Стоял летний день, и там вряд ли был кто-то еще. Часами я прислушивался к едва различимым звукам снаружи и внутри: когда кто-то где-то включал воду, содрогались, а затем замолкали трубы, скрипели открывающиеся и закрывающиеся двери, кто-то на верхнем этаже дважды кашлянул, какой-то самолет летел так далеко, что его звук походил на комариный писк. За это время вошли и вышли только несколько человек, но производимые ими колебания воздуха казались огромными, как приливные волны. Я часто вспоминал об этом на войне. Мне так хотелось туда вернуться. Там не было ничего важного или значительного, но там был мир.

Никто не проронил ни слова. Что он хотел сказать? Это не имело значения. Он говорил только для Кэтрин, не стесняясь, и так любил ее, что заставил всех онеметь. Но он хотел подождать и сказать ей позже, на Банк-стрит, где рядом не будет ни души, что, когда она, стоя на коленях на кладбище, повернулась к нему, и от ее краткой, почти неуловимой улыбки все изменилось, в ней было больше мужества и красоты, чем он когда-либо видел.

– Хотела бы я, чтобы кто-то говорил со мной так, словно в комнате больше никого нет, – сказала Андреа, не заботясь, насколько уязвимой может она показаться своим друзьям и знакомым, ибо у нее не было никого, кто мог бы так поступить, и в этот миг она бы отдала весь ум, какой только есть в мире, за одну простую вещь, которая была истинной.