Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Я не понимаю, – запротестовал Гарри.

– Чего ты не понимаешь?

– Если они это могут, то почему все те, кого они грабят, не могут против них восстать?

– Потому что они готовы убивать и быть убитыми. Ты к этому готов?

– Было дело.

– Но это тогда, на войне. У тебя было такое право. Ты был вынужден это делать.

– Мне не хочется, но если бы пришлось, то я в минуту мог бы стать прежним, словно и не возвращался с войны.

– Может, и мог бы. Но стоит ли? Та девушка, она такая красавица.

В одиннадцать часов буднего августовского дня, когда мало кто покидает город и пляжи пусты, Кэтрин и Гарри под палящим солнцем прошли несколько миль по дороге к Амангасетту и повернули в сторону моря. Следуя по глубокой песчаной колее, проложенной джипами рыбаков и береговой охраны, они прошли через заросли можжевельника и доходящего до плеч лавра и достигли открытого пространства, ведущего к пляжу. Идти по безветренной впадине среди дюн, отражавших высокое летнее солнце подобно рефлекторам, было невыносимо жарко, пока не показалась прогалина к морю, где температура была на сорок с лишним градусов ниже.

Кэтрин была в атласном облегающем раздельном купальнике, и у Гарри как перехватило дыхание, когда она сбросила халат, так и продолжало перехватывать, а он шел в одних только флотских плавках цвета хаки, но уже на полпути оба стали ощущать, что жара становится невыносимой. В совершенно безветренном углублении, пронизанном прямыми лучами солнца, температура приближалась к 130 градусам [65], и тепловое излучение можно было терпеть не более нескольких минут. Покрытые солнцезащитным кремом, от которого их тела блестели, как песок под солнцем, они так сильно потели, что капли падали с них на землю, и духи Кэтрин смешивались с запахами соли и можжевельника, витавшими в воздухе.

Тяжело было брести по песку в парусиновой обуви, и она шла впереди, чтобы задавать более медленный темп. Он смотрел на нее сквозь яркие блики. От природы светлокожая, она очень сильно загорела, кожа у нее была безупречно гладкой, розовато-бронзовой, лучащейся жизнью и здоровьем. Слой солнцезащитного крема блестел, кое-где присыпанный золотистым песком. Прозрачные капельки пота искрились и увеличивались, сливаясь в струйки, стекавшие к пояснице.

В предыдущий приезд они прошагали от дома до Аккабонака, доплыли до острова Картрайт, а оттуда через цепочку песчаных кос и отмелей добрались до острова Гардинерс, в целом проплыв пять миль и пройдя двенадцать: целый день солнца, ветра и воды. Вернувшись, они перед ужином сыграли в теннис, и Кэтрин выиграла. Она была очень хороша. Он не мог забыть, как ветер в тот вечер то сильнее, то слабее доносил танцевальную музыку из клуба «Джорджика». Не мог выбросить из головы ее блестящие, словно полированные волосы, распушившиеся от соленого воздуха и солнечных лучей. По пути к океану его знание о ней, о том, какой она была и какой будет, заслоняли от него женщину, шедшую перед ним, а ветер с моря относил назад следы неизменно соблазнительного запаха.

Он догнал ее несколькими широкими шагами и поймал за локоть. Она повернулась к нему, словно ожидая, что он скажет что-то интересное или практическое: например, предложит другой маршрут или покажет птицу, летящую в вышине. Но, ощутив его близость, она расслабилась и каждой клеточкой почувствовала поднимающееся ожидание и легкость, отделявшую ее от мира. Прозрачные капельки пота, сверкая на солнце, скатывались с верхней губы. Она чувствовала их соленый вкус и знала, что через мгновение он ощутит то же самое.

– Не здесь, – сказала она, – мы же погибнем от жары. – Но, как только он начал ее целовать, они впали в невесомое, галлюцинаторное состояние, из которого не хотелось выходить. Опустившись на колени в горячий песок, чтобы легче было прижаться друг к другу, они вступили в борьбу с солнцем за господство над окружающими их дюнами. И если сила любви и обожания способна превзойти свет, на несколько мгновений это произошло.

Когда он сказал, что будет ухаживать за ней, он именно это и имел в виду. Ему была отвратительна мысль о том, что сделал Виктор, и, хотя теперь ей было не тринадцать, а двадцать три, то есть она десять лет набиралась опыта в технической стороне секса, они останавливались у последней черты.

Однажды тихим вечером, когда время течет необычно медленно даже для летнего Нью-Йорка, они лежали вместе на одиннадцатом этаже над Сентрал-парк-уэст. Теплый ветер доносил через открытые окна вечерние звуки. Они запутались в своей одежде, растрепанные, влажные и возбужденные. Груди у нее налились, соски напряглись, вся она трепетала. И все же, как бы это ни было трудно, они опять остановились.

– Почему? – спросила она, как пьяная, хотя точно знала почему.

– Чтобы вернуться туда, где ты начала с Виктором, и сделать все, что положено людям, но без спешки, не торопясь, – сказал он.

– Я думала, будто стереть то, что было, невозможно, – сказала она. – Будто это не смывается.

– Но ведь получается? – спросил он.

– Получается.

– Вот видишь.

– Но мы же будем?.. – спросила она.

– Конечно, будем. Ты заметила, – он приподнялся на локтях, – что мы с тобой можем миловаться часами, а желание только возрастает? Каждый раз, когда мы касаемся друг друга, ощущения становятся более насыщенными. Ты когда-нибудь чувствовала так сильно?

– Нет, но мои друзья в театре решили бы, что мы извращенцы.

– Твои друзья в театре трахаются, как кучка кроликов, играющих в чехарду. Они переходят от одного к другому, потому что их никто не удовлетворяет. Тебе следовало запустить туда Виктора. Он, наверное, был бы очень этому рад.

– Он заставлял меня притворяться другими женщинами.

– Я почувствовал бы себя обманутым, если бы ты была другой женщиной.

– Я тоже, – сказала она.

– У тебя с Виктором случались трехчасовые трансы?

Она зло рассмеялась.

– Сколько ему требовалось, чтобы кончить и вернуться к своим деловым бумагам, минут десять?

– Это было бы мировым рекордом.

– Значит, когда у него бывал с тобой секс, это не походило на танец?

– Нет.

– И это не было разговором, так?

– Так.

– Это было лекцией.

– Короткой лекцией, – добавила она. – «Токио за тридцать секунд».

– Ты говорила ему об этом?

– Нет.

– А надо было.

– Я не могла. Он был лектором. А я – аудиторией. Но, – ласково спросила она, – Гарри, когда ты меня возьмешь по-настоящему, полностью, до конца… не пойдет ли все это чудесное предисловие прахом?

– А ты как думаешь?

– Думаю, может, и нет, – сказала она с остекленевшим взглядом, и они снова упали друг другу в объятия и утратили чувство времени.

Каждый раз при виде друг друга они ощущали потрясение, а при прикосновении – изумление. Когда это случалось – при поцелуе, несколько более долгом, чем предписывают приличия, при спуске с переплетенными пальцами в метро, когда он откидывал волосы у нее с глаз, слегка касался ее костюма или платья, а однажды даже когда задел аквамариновую брошь, приколотую к ее льняному пиджаку, – прикосновение было столь захватывающим, словно они вдвоем проваливаются сквозь воздух, ощущение чего так хорошо было известно Гарри.