Марк Хелприн - Солдат великой войны

Он подошел к длинному письменному столу отца, который изменился только в одном: фотография матери Алессандро, запечатлевшая ее в далекой молодости, переместилась. Теперь улыбающаяся девушка семнадцати лет — из 1885 года — красовалась в центре стола. В лунном свете он не мог разглядеть ее лица, но видел, что стоит вокруг рамки. Вроде бы все то же самое, а потому одной фотографии в центре было мало, чтобы он окончательно потерял надежду.

Уже выходя из комнаты, он остановился как вкопанный. Голова поникла, он повернулся. Никак не мог найти выключатель. Наконец нащупал, и внезапно вспыхнул такой яркий свет, что какое-то время ему пришлось простоять с закрытыми глазами. Потом взгляд обшарил всю комнату, избегая лишь письменного стола. Картины, окна, кровать, книги… но краем глаза он все же заметил то, что боялся увидеть, и причина не смотреть отпала. Рамка фотографии молодой женщины была теперь другая. Черная.

Когда глаза Лучаны привыкли к яркому свету, брат позвал ее, но она не услышала.

— Лучана, — сказал он тихонько, чтобы не испугать.

Она прижала руки к груди, отступила на шаг.

— Рафи? — спросила она.

— Прости, — и Алессандро вышел на свет.

По субботам утро на Джаниколо проходило так спокойно, будто время остановилось. За час, а то и дольше могло не проехать ни одной кареты, за весь день можно было не услышать ничьих шагов. Если шел дождь, в доме было слышно, как капли падают на землю не только с карнизов, но и с перил. Если светило солнце, в дом проникал запах сосновой хвои, а лучи падали на мягкую землю под симметричными рядами деревьев.

Алессандро долго лежал в собственной постели. Открыв глаза и увидев чудесный утренний свет на потолке и стенах, он вдруг поймал себя на ощущении, что ничего не изменилось. В этот холодный октябрьский день он думал о скачке к морю, о прогулке верхом по полям и мимо костров, в которых жгли ветви олив, срезанные при сборе урожая, но день разгорался, и он вспомнил.

Теперь он понимал, какая неслыханная роскошь иметь отдельную комнату и спать в собственной кровати — в тишине, под теплым темно-синим шелковым одеялом. Картины и статуи в коридоре, холодный серый свет, падающий через стеклянную крышу над лестницей, огромный дом — все приносило безмерное наслаждение. Он провел рукой по длинному старинному письменному столу из вишневого дерева, который стоял у стены в его комнате. Помимо прочего, он уже два года не видел полированного дерева. Ему казалось странным, что его отец в больнице по-соседству, тяжело болен, мать умерла (Лучана удивилась, когда Алессандро спросил, правда ли это: со смерти матери прошло уже больше года), да и его, скорее всего, ждала смерть, но он получал удовольствие, проводя рукой по гладкой поверхности стола или передвигая бронзовый письменный прибор. А почему бы и нет? Когда Джанфранко ди Риенци думал, что на следующий день его расстреляют в Венеции, он до такой степени сосредоточился на луне, звездах и кострах, что, казалось, растворился в их свете. И неважно, что это было безумие. Иной раз оно оправданно.

Алессандро постучал в дверь спальни Лучаны.

— Заходи, — ответила она.

В комнате по-прежнему преобладал синий цвет, мебель закрывали белые чехлы в синий горошек. На книжных полках стояли ряды учебников, японские куклы, флаконы духов.

— Который час? — спросил он. — У меня теперь нет часов. Никогда не знаю время.

— Без десяти девять, — ответила она, наклоняясь к прикроватному столику, чтобы взглянуть на лежащие там миниатюрные женские часики.

— Как ты можешь это определить по таким маленьким часикам? Циферблат-то не различишь.

Она приподнялась на подушках. Вчера вечером выглядела уставшей и осунувшейся, с мешками под глазами и бледными щеками. Алессандро тронула ее внешность, она уже перестала быть маленькой девочкой, на лице отражалась тревога.

Но у юности есть и свои плюсы, всего одной ночи хватило, чтобы красота вернулась. Теперь щечки розовели, синие, как и всегда, глаза сверкали, длинные светлые волосы на подушке светились изнутри.

— Ты поправилась, — заметил он.

— Да, после смерти мамы прибавила в весе.

Ее лицо, плечи, руки изменились.

— Ты стала красавицей.

— Ох, — ответила она, словно хотела сказать, что значения это не имеет, все впустую.

Чтобы подбодрить ее, он решил уточнить:

— Руки у тебя уже не такие костлявые. У тебя руки длинные, и раньше они напоминали лапки кузнечика. А плечи… теперь округлились, но в меру… угловатость осталась… — Он замолчал, осознав, что руки и плечи, если не считать тонких лямок ночной рубашки, голые, а он переступил черту, которой раньше не существовало.

Она же проявления теплых чувств нисколько не застеснялась.

— И тут у меня прибавилось. — Она накрыла груди руками, словно молодая мать, довольная тем, что у нее есть молоко. — Внезапно появилось, и много.

— Это правда, — согласился Алессандро, разделяя ее гордость и отгоняя собственные дурные предчувствия. — Лучана, я пришел, чтобы кое-что тебе сказать. Рано или поздно, если я не уеду в Америку, меня поймают. Я еще не решил, что мне делать, но я никуда не поеду, пока отец не поправится.

— Как ты сможешь от них прятаться?

— Есть способы. Во-первых, буду одеваться, как банкир…

— Раньше ты этого не делал, — перебила она.

— Дезертиры делают все, чтобы их не замечали. Всегда смотрят в землю, стараются выглядеть незаметными. Но лучше всего для этого — идти от противного. До больницы рукой подать, мы можем ходить через калитку в стене, чтобы никто не видел, как мы входим или выходим из дома. Если зайдут в дом, я спрячусь. Только мы знаем о нише за гардеробом в спальне для гостей.

Лучана откинула одеяло и встала с кровати. Хотя проделала это очень буднично и тут же надела халат, он увидел ее практически всю, когда ночная рубашка задиралась вверх или обтягивала ее тело. Его это смутило — прежде всего потому, что она, похоже, видела, какое впечатление на него производит.

— Я буду готов без десяти десять, — сказал он. — Хочу прийти, когда начинают пускать посетителей. С ним все в порядке, так ведь?

— Врачи говорят, что на этой неделе он точно не умрет, — ответила Лучана.

Из сада они вышли через проход в Стене Аврелиана. А когда появились среди высоких сосен Виале делла Муры, любой прохожий подумал бы, что они пришли от Порты Сан-Панкрацио, потому что стена казалась сплошной. Полиция могла хоть десять лет следить за парадной дверью дома, и никогда бы не догадалась, что Алессандро может приходить и уходить через улицу, которая находится чуть ли не в другой части города.

Виале делла Мура пустовала до Вилла Сциарры, где им встретились домохозяйки, идущие на рынок, и авангард стариков, каждый день приходивших в парк поиграть в домино. Алессандро побрился и надел лучший костюм. За время, проведенное в горах, волосы у него отросли до нормальной длины, и утром он помыл их шампунем, о котором в армии и не слыхивали. Он загорел и шел, чуть прихрамывая, так что люди думали, что его отпустили с фронта после ранения. К нагрудному карману он прицепил четыре медали. Не побрякушки, которые солдаты получали на передовой, посидев какое-то время в окопах, а заслуженные в Колокольне. Откуда он и отослал их домой. У большинства дезертиров таких медалей не было, да им бы и в голову не пришло надеть их в Вилла Сциарре в субботу.