Марк Хелприн - Солдат великой войны

Правда, индеец в очках со стальной оправой и лицом интеллектуала. При появлении Алессандро он явно опечалился, тяжело вздохнул и сбросил одно одеяло.

— Это твое.

— Мне оно ни к чему, — сказал Алессандро, все еще разгоряченный после прогулки на солнце.

— Еще понадобится, когда остынешь, особенно ночью. И двух-то мало. Теперь мы оба замерзнем.

— Как тебя зовут? — спросил Алессандро, предварительно представившись.

— Лодовико.

— А фамилия?

— Просто Лодовико.

— Почему так? — удивился Алессандро.

— Потому что я коммунист, — поморщившись, ответил Лодовико.

— У коммунистов что — нет фамилий?

— Когда они являются членами тайных организациях, нет. Если армии удастся составить вместе еще несколько элементов этого пазла, моих товарищей схватят и расстреляют.

— Ты не дезертир?

— Дезертир.

— Тебя расстреляют как дезертира или как коммуниста?

— Это одно и то же, но слишком сложно объяснять, когда так холодно.

— Значения это не имеет, мне без разницы.

— Я думаю, причина в том, что ты веришь в юридическую систему, которая будет нас судить.

— Да, я верю, что нас признают виновными и расстреляют.

— По вере вашей воздастся вам.

— Неужели? В последние годы такого не наблюдалось.

— Что-то не хочется мне с тобой говорить. — Лодовико встал, подошел к окну. — Ты не ученый и не материалист.

Алессандро оттолкнул его, чтобы выглянуть во двор. Квадрат двадцать пять на двадцать пять метров, у противоположной стены десять столбов высотой чуть меньше человеческого роста. Все в щербинах и выбоинах, словно линейные монтеры неделями лазали по ним. И стена вся выщерблена. За стеной синело море. Волны катились к берегу, бликуя на солнце, белые барашки то и дело появлялись на гребнях, напоминая цветы.

— Здесь расстреливают, — догадался Алессандро.

— Каждый день, — подтвердил Лодовико. — При коммунизме такого не будет.

— Естественно.

— Это правда.

Алессандро покачал головой:

— Индеец Лодовико, испокон веков мир видит империи, теократии, рабовладельческие государства, анархию, феодализм, революционные правительства, все, что только можно придумать, но, какой бы ни была власть, костры, гильотины и лобные места неизменно остаются.

— Научный социализм от этого откажется.

— При научном социализме убийства станут научными и социалистическими.

— Действительно, поначалу может возникнуть необходимость ликвидации врагов революции, — признал Лодовико.

— Да, я знаю. Расстрельные столбы очень пригодятся. Поэтому их никто никогда и не убирает.

— Ты совершаешь огромную ошибку, — заявил Лодовико, — утрачивая веру в совершенство человека в угоду мечтам о граде Божьем и Боге, существование которых доказать невозможно.

— Град Божий, в который я верю, Лодовико, невозможно продемонстрировать. Это вопрос веры и откровений, а не логических доводов. Ты, однако, заявляешь, что продемонстрировать твой Град Божий можно, но, разумеется, это не так.

— При нашей жизни.

— Доказательств у тебя, так же, как и у меня, нет. Разница в следующем: чтобы доказать, что твоя попытка может принести миру, ты должен согнуть этот мир в бараний рог. По крайней мере, мои грезы не требуют от человечества подстраиваться под них.

— Ты, вообще, кто? — спросил Лодовико. — Иезуит?

— Нет.

— Откуда ты столько знаешь о политических системах?

Алессандро сел на нары, заменявшие койку.

— У меня был удивительный конь.

— Ты от него узнал о политических системах?

— Да.

— От коня?

— Да. Его звали Энрико. Когда началась война, его забрали в кавалерию. Насколько я его знаю, он наверняка еще жив, хотя и не так молод, как прежде. Я его отлично выдрессировал. Мы устраивали гонки с поездами и побеждали, и я научил его одному трюку. Так вот и узнал все насчет политических систем. Мы часто ездили на Виллу Дориа Памфили. Иногда парк открывали для публики, иногда — нет, но лошади это не объяснишь. Лошади как коммунисты: им не нравится принцип частной собственности, и Энрико хотелось скакать по Вилле Дориа, даже когда ее запирали на замок. С северной стороны, рядом с воротами, была железная решетка в человеческий рост с острыми штырями. И Энрико следовало перепрыгнуть через нее так, чтобы не задеть живот, задние ноги и гениталии. Мы это делали. На самом деле. Не один раз — часто.

— И какая тут связь с политическими системами?

Алессандро наклонился вперед.

— Дело в том, индеец Лодовико, что интеллектуальные проблемы, в том числе и политические вопросы, это пазлы и лабиринты, в которых ты можешь пробродить до смерти, поворачивая туда-сюда, пока у тебя не закружится голова, и тебе останется только признать, что ты ничего не понимаешь в происходящем. Стены в этих лабиринтах — это железные решетки с острыми штырями, они обрекают мыслителей на вечное странствие, и, лишь перепрыгнув через эти решетки, мыслитель может увидеть, как выглядит правильно сложенный пазл. После решетки, через которую мы прыгали с Энрико, проблемы политических систем уже не кажутся мне неразрешимыми.

— Ты чокнутый, — покачал головой Лодовико.

Алессандро назидательно поднял палец.

— При всем том я, по крайней мере, могу назвать тебе мою фамилию, а когда меня поведут к столбу, мои грезы только начнутся, тогда как твои, по твоему собственному определению, должны подойти и подойдут к бесславному концу.

— Ты обманываешь себя. Твои иллюзии разобьются перед самым концом. Пользы они тебе не принесут. Увидишь.

Алессандро встал и прошел к окну. Послеполуденный туман окутал море почти до самого горизонта, где оставалась сверкающая полоса синего и белого света.

— Ты бы позволил лошади раз за разом переносить тебя через острые штыри, сохраняя уверенность, что они не проткнут ей живот?

Лодовико ответил, что нет.

— Да, — продолжил Алессандро, — это было опасно, безрассудно — прыгать через такую высокую решетку. Даже когда мы еще приближались к ней, я не до конца верил, что Энрико сможет ее перепрыгнуть.

— Тогда почему ты это делал?

— Я доверял его силе и уверенности больше, чем собственной слабости и сомнениям. Это всегда срабатывало. Я получил хороший урок.

— А если бы не сработало?

Алессандро улыбнулся.

— Ну, значит, не сработало. — Он привалился к стене. — Ладно, синьор Индеец, о чем мы поговорим завтра?

— О еде. Могу только сказать, я рад, что ты неверующий. Когда верующих ставят к стенке, они начинают сползать на землю, их охватывает страх, и они молятся Богу. Лучше бы уж молчали.

— Но я верующий.

— Не из тех, кто хнычет.

— Да, не из тех.

Внезапно глубокой ночью Алессандро нарушил тишину:

— Теперь я еще лучше осознаю разницу между мужчиной и женщиной.