Марк Хелприн - Солдат великой войны

Потом адвокат Джулиани поднял сына.

— Мы уезжаем утром. — И унес мальчика в их комнату.

Там сразу уложил Алессандро в постель и укрыл одеялом. Говорили они шепотом.

— Все в порядке, — успокоил отца Алессандро.

— Это была не моя рука, — извинился его отец. — Я испугался того, что они могли с тобой сделать. Они не такие, как мы.

— Я знаю, — ответил Алессандро.

— Ты должен понять, — в голосе отца слышалась мольба. — Я никогда не бил тебя прежде и не буду бить в будущем. Солдаты были вооружены. С примкнутыми штыками. Эти люди сурово наказывают своих детей. Я не хотел тебя бить…

— Я знаю, — ответил Алессандро, прикоснувшись к лицу отца, как отец часто прикасался к его. И хотя он смотрел на адвоката Джулиани, перед его глазами в солнечном свете вращалось колесо — почти по собственной воле.

— Папа, когда мы завтра уедем, колесо будет вращаться, да?

— Какое колесо?

— Канатной дороги.

— Да, оно постоянно вращается.

— Даже если мы этого не видим? Даже если нас здесь нет?

— Разумеется. К нам оно не имеет никакого отношения.

— Даже если мы умрем?

— Да.

— Тогда, папа, я не боюсь смерти, — заявил Алессандро.

— С вами все в порядке? — спросил Николо. — Мы здесь уже не один час. Луна начала садиться. Может, нам лучше пойти, если только вы не хотите поспать.

— Помоги мне встать, — попросил старик, — и мы пойдем.

— О чем вы задумались? — спросил Николо, когда они спустились на дорогу. — Я видел, что вы не спите.

— Да, я не спал. Думал о том, что случилось давным-давно.

— О чем именно?

— О том, как история, география и политика влияют на любовь. И как она, в свою очередь, влияет на них.

— Звучит как-то расплывчато. Я хочу сказать, на эту тему есть не одна сотня историй, правда?

— Правда.

— И тут даже не надо ничего особо выдумывать, так?

Алессандро закрыл один глаз, наклонил голову почти как бык.

— Пожалуй, синьор Самбукка.

— А какова настоящая история? Я спрашиваю, о чем вы думали, а вы говорите мне про историю, географию, политику, любовь. Я же хочу знать, что случилось и с кем. Разве этого недостаточно?

— Достаточно, если тебе семнадцать и большая часть жизни впереди, а когда остается гораздо меньше, чем уже прожито, пытаешься докопаться до сути. Иногда удается, иногда — нет. Я думал о своем отце. Мне следовало больше и чаще его успокаивать. Однажды он ударил меня на глазах австрийских солдат и ужасно огорчился, не только тогда, но и до конца жизни. Он считал, что предал меня. Я так и не смог его переубедить.

— Они его заставили?

— В каком-то смысле.

— Вам следовало их убить.

— Я и убил. Только чуть позже.

— Как вы это сделали?

— Сделал что?

— Убили.

— Стрелял по ним из винтовки, а в ближнем бою пускал в ход штык.

— Господи! — У Николо округлились глаза. — Как-как вы это делали? Как вы их убивали?

— Боюсь, не смогу утолить твое любопытство.

— Почему? Вы же не единственный, кто воевал.

— Ты все говоришь правильно, но я выжил. И это ставит меня на более низкую ступеньку.

— Более низкую?

— Более низкую в сравнении с теми, кто погиб. Это была их война — не моя. Я сумел вернуться, оставить ее за спиной. Хотя Бог уберег меня, лучшие истории — их, но они оборваны. Настоящая история войны — совсем и не история: тьма, горе, молчание. Все эти истории о дружбе и доблести вызваны тем, что их-то и недоставало. В армии меня всегда окружали тысячи людей, и при этом я постоянно ощущал одиночество. Все мои друзья погибали. Если описывать увиденное на войне, ты узнаешь ее с точки зрения выживших, а это только малая часть правды. В полной мере правду оценили лишь те, кто не вернулся.

— Тогда расскажите хоть малую часть правды, — попросил Николо. — Иначе я не узнаю ничего.

— Времени, за которое мы дойдем до Сант-Анджело, не хватит даже на малюсенькую часть правды, — отрезал Алессандро.

Они спускались в вытянутую долину. Полная луна опустилась к самому горизонту, чуть ли не цеплялась за иззубренный горный гребень, светилась перламутром, отливающим голубизной, словно предвещая рассвет.

И хотя луна вскоре исчезла за гребнем, большую часть мира она продолжала освещать, хотя путники теперь шагали в полной темноте. Алессандро начало трясти от усталости. « Как глупо , — подумал он, — отправляться в такую экспедицию ». Силы заканчивались, а Николо шел быстрым шагом, не догадываясь, как сложно старику держать такой темп. И все-таки, возможно, благодаря тому, что мир над ними заливал мягкий белый свет, он держался, надеясь, что силы вольются в него, пусть он этого и не заслуживает, как уже неоднократно с ним бывало.

Если это произойдет, решил он, если милость Божья снимет усталость и боль, он расскажет Николо все, что тот хочет знать. Идти до Сант-Анджело оставалось не так и долго, и в оставшееся время он мог рассказать простую историю, опустив опасности потерянного или разбитого сердца, хотя знал: воспоминания более могущественны и опасны, чем само событие. Откуда взялась эта непомерная гордыня, убедившая его, что он способен еще раз пройти по горам, днем и ночью, словно молодой солдат?

И тут же он ответил на вопрос, который сам себе задал. В жизни у него случались периоды отчаяния, но он выбирался из них, чтобы подняться с той же скоростью, с какой падал. Это случалось на маршах, когда он вдруг оживал, словно новорожденный после шлепка по ягодицам, и легко брал на себя бремя лидерства. Это случалось при восхождениях, когда он внезапно превращался из испуганного новичка в аса, который мог танцевать на обрыве. Однажды это случилось на защите докторской диссертации, когда молодой Алессандро, только что дрожащий и испуганный, одним махом превратился в экзаменатора своих экзаменаторов.

— Хотите отдохнуть? — спросил Николо перед самой зарей, когда они уже двинулись на юг по долине длиной в двадцать или тридцать километров, где был возделан каждый доступный кусочек земли. — Скоро утро. Мы шли хорошо, но теперь вы едва передвигаете ноги. Мне кажется, если мы отдохнем, то сможем идти быстрее. Я знаю, вы можете ходить очень быстро. В горах я едва угнался за вами. Но, как вы и говорили, утром будет сложнее.

— У меня ноет сердце, — признал Алессандро. — Мне трудно дышать. И я боюсь, что тело задеревенеет, и я не смогу двинуться дальше, если мы остановимся. Сбавь шаг, если я тебе еще не надоел, пока я не приду в себя. Эта часть ночи всегда самая трудная. Если мне удастся дотянуть до рассвета…

Над оросительными канавами поднимался легкий белый туман. Расползался по полям и безуспешно пытался подняться по насыпи по обеим сторонам дороги. Небо уже достаточно просветлело, чтобы растворить звезды и планеты. По мере того, как ночь переходила в утро, все птицы центральной Италии, казалось, начали петь и танцевать, наполняя звуком сельскую глубинку. Кроны деревьев ожили, расшевеленные прыжками птиц с ветки на ветку, сорванные листья планировали на землю. И вскоре под напором ветра, тепла и света туман растаял, уполз с полей. Яркие цвета все больше теснили рассветную серость. И когда ветер пролетел над дорогой, поднимая пыль, Алессандро понял: что-то происходит. Вздрогнул, увидев, как лишенный души и безжизненный мир задвигался, а мертвое затанцевало.