Адена Хэлперн - 10 лучших дней моей жизни

Я вот-вот переступлю порог дома своего детства, где проходит шива – так у евреев называют поминки – по безвременно ушедшей двадцатидевятилетней девушке.

Перед домом стоит чаша с водой. Одетые в черные костюмы и платья гости омывают в ней руки. Насколько я помню по похоронам дедушки с бабушкой, омовение рук после возвращения с кладбища и перед входом в дом должно отделить одно от другого – положить конец горю и принести утешение потерявшим родного человека. В этом и заключается шива.

Я вхожу в дом. В ведущем в родительские комнаты коридоре стоит сотня пар туфель и ботинок. Обычно мы разуваемся в прихожей, чтобы не царапать полы. Но сегодня передо мной еще одна дань еврейским традициям – снятая обувь не дает горю проникнуть в дом, отгораживает от него родителей.

Зеркала, занавешенные простынями, будут закрыты еще неделю, чтобы никто из соблюдающих шиву не смотрел на свое горе в отражении. Я вижу, как Петси Клейман, давняя знакомая матери, приподнимает краешек простыни тюбиком губной помады в руке. Мистер Клейман щиплет ее за локоть и награждает суровым неодобрительным взглядом. Хорошо сработано, мистер Клейман!

Дом переполнен людьми. Много коллег отца, но в основном мои друзья и знакомые родителей. Стол ломится от подносов с сэндвичами, индейкой и грудинкой. Рядом теснятся блюда с капустным и картофельным салатами, супницы и всевозможные десерты. Пока я наблюдаю, как гости накладывают еду, передо мной возникает еще один поднос с сэндвичами. Я поворачиваюсь и вижу Пенелопу. Лучшая подруга накрывает на стол.

– Думаю, пока хватит, – говорит Пен официанту. – И проследите, чтобы бокалы не пустели. Алекс хотела бы видеть здесь всех вдребезги пьяными.

Поневоле улыбаюсь. Пенелопа хорошо меня знает. Жалко, я сама не могу взять бокал.

Вокруг Пен толпятся гости, выбирают закуску, перешептываются: «Какая жалость, в двадцать девять лет!» Пенелопа ни с кем не разговаривает. Стоит взять кому-нибудь сэндвич, она перекладывает остальные так, чтобы поднос выглядел презентабельно. Настолько в духе Пен. Она всегда присматривала за порядком, во всем.

– Пен. – Я кладу руку ей на плечо. – Присядь уже и выпей чего-нибудь. Я начинаю за тебя беспокоиться.

Подруга отвлекается от подноса. Неужели она меня услышала? Я поглаживаю ее по плечу, и Пен упирается ладонями в стол, будто ее ноги не держат.

– Что с тобой? – спрашивает Дана Стэнбури.

– Все в порядке, – уверенно заявляет Пенелопа. – Немного устала, вот и все.

Я пробираюсь через толпу гостей следом за подругой; она прячется в моей детской спальне и захлопывает дверь.

Мы оглядываем полки с забавными мелочами, коллекцию кукол со всего мира. Рядом с куклами стоит фотография. Нам она всегда нравилась; снимок сделан в летнем лагере. В раю у меня такая же. Внимательно разглядываем двух маленьких девочек на фото. Одна высокая, полная и неопрятная. Футболка с символикой лагеря сидит тесновато, обтягивая складки жира на животе. На лице красуются круглые очки. В улыбке до ушей обнажаются несоразмерно большие десны и зубы. Девочка обнимает за плечи подругу: намного ниже ростом, с торчащими хвостиками и радостной улыбкой.

– Дура, дура, – вслух шепчет Пен и смеется сквозь слезы. – Как же твоя толстая задница не отбила малолитражку?

– Я знала, что ты это скажешь, – улыбаюсь я.

Подруга берет в руки фотографию и опускается на кровать под розовым балдахином. Слезы льются рекой.

– Что я буду без тебя делать? – шепчет она.

Пен сползает на пол, и я присаживаюсь рядом. Она утыкается головой в белый лохматый ковер, а я поглаживаю ее по спине.

– Что же я буду без тебя делать?

– Я тут. Рядом с тобой, глупая, – шепотом твержу я.

Пен отрывает голову от ковра и сворачивается клубочком на полу. Немигающие глаза смотрят сквозь оборки простыни. Я сижу рядом, спиной к кровати, и стерегу горе лучшей подруги. Из-за двери доносится шарканье, звяканье бокалов и тихое бормотание. Но сейчас гости далеко от нас, за тысячу миль.

Наконец Пенелопа поднимает голову и возвращается к жизни – она что-то заметила под кроватью. Тянется и шарит по полу в поисках. В руке у нее старый Снупи; помните, я закинула его под кровать в ночь первых поцелуев много лет назад. Пенелопа прижимает игрушку к себе и садится рядом со мной, переводя взгляд с плюшевой собаки на фотографию.

– И что ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я, хотя подруга меня не слышит.

– Надеюсь, у тебя все хорошо, куда бы ты ни попала, – шепчет Пен. Со стороны кажется, что она обращается к пыльной игрушке. – Кто за тобой присмотрит, если меня нет рядом?

– Я сама могу о себе позаботиться. Честное слово. У меня все хорошо.

– Я же волнуюсь.

– Не надо. Не переживай. Я знаю, что делаю.

– Ладно. – Пенелопа утирает слезы.

Мы еще немного сидим в тишине. Я понимаю, что меня не слышат, хотя кто знает? При жизни часто случалось – стоит подумать о Пен, тут же раздается телефонный звонок, и я хватаю трубку с криком «Только что думала о тебе!» вместо приветствия.

– Так.

Пенелопа берет себя в руки, встает и кладет фотографию и Снупи на кровать.

– Хватит, – беспрекословно заявляет она.

Находит на тумбочке упаковку с носовыми платками и вытирает лицо. Затем распахивает дверь спальни, и мы выходим к толпе гостей.

– Как ты? – по очереди беспокоятся Керри Коллинз, Дана Стэнбури и Оливия Уилсон по дороге в гостиную.

– Уже все в порядке, – успокаивает их Пенелопа.

– Мы как раз вспоминали, как все вместе пошли делать химию. Помнишь, какие кудри получились у Алекс?

– Она пережила неудачную прическу, но не смогла пережить «мини-купер»! – смеется Пенелопа.

Меня тоже разбирает смех, но никто, кроме нас, не поддерживает шутку.

– Простите, – говорит подругам Пен. – Я ужасно по ней скучаю.

– Мы тоже.

Дана начинает плакать, и подруги обнимаются.

– Как ты? – спрашивает в коридоре мой несостоявшийся жених Чарльз Киттерэйдж.

– Нормально, – отвечает Пен и сжимает его ладонь. – А ты как?

– Алекс была замечательным человеком.

– Да.

Мы продолжаем пробираться через толпу.

На шиву пришел даже Грег Райс с неразлучными близнецами Сетом и Томом Россо. Они машут с другого конца комнаты, но Пен не удостаивает их вниманием. Я с ней солидарна.

– И зачем эти придурки сюда пришли, – жалуюсь я.

– Придурки, – бормочет себе под нос подруга.

– Пенелопа, – окликают ее из толпы.

К нам направляется Эндрю Маколифф.

– Брат передает соболезнования, – говорит он, обнимая Пен за талию.

– Спасибо, и благодарю, что пришел, Энди, – отвечает та и целует его в щеку.

– Она была чумовой девушкой.

– Да.

И мы продолжаем путь.

Я вижу старых знакомых из почтового отдела папиной конторы. Они постарели, зато переоделись с возрастом в приличные костюмы. За ними мелькают лица Стэна Митчелла, Лу Серноффа и дружищи Питера из «Барнис». Как трогательно с их стороны прилететь за три тысячи миль. Лос-анджелесские друзья столпились вокруг Ллойда и Кейт Кернер. Столько беготни из-за пляжного топа, и в итоге им пришлось отменить поездку на Гавайи. Кейт плачет, Ллойд вытирает нос – то ли расстроен, то ли хронический насморк одолел. Внезапно я понимаю, что потеряла из вида Пен, и оглядываю комнату в поисках.