Орхан Памук - Снег

Из разговоров, которые в тот момент вновь начались по рации, Ка понял, что столкновение в квартале Сукапы перешло в новую стадию. Сначала из рации донеслись три выстрела из стрелкового оружия, а через несколько секунд Ка наяву услышал эти звуки, приглушенные снегом, и решил, что звук, усиленный рацией, гораздо красивее.

– Не будьте жестокими, – сказал Сунай рации, – но заставьте их почувствовать, что революционная власть сильна и не отступит ни перед чем.

Он задумчиво взялся большим и указательным пальцем левой руки за подбородок особым театральным движением, и Ка вспомнил, как он произносил эту же фразу в одной исторической пьесе в середине 1970-х. Сейчас он уже был не таким красивым, как раньше, а усталым, потрепанным и бледным. Он взял со стола военный бинокль производства сороковых годов, надел поношенное теплое суконное пальто, в котором уже десять лет разъезжал по Анатолии, и, нахлобучив папаху, взял Ка за руку и вывел его на улицу. Холод на мгновение поразил Ка, и он почувствовал, как же малы и ничтожны человеческие желания и мечты, политика и ежедневная суета по сравнению с холодом Карса. Одновременно он заметил, что Сунай хромает на левую ногу гораздо сильнее, чем ему казалось раньше. Пока они шли по заснеженному тротуару, пустота белоснежных улиц и то, что во всем городе шли только они одни, наполнили его душу ощущением счастья. Это было не только желание любить и получать удовольствие от жизни, навеянное прекрасным городом в снегу и старыми пустыми особняками: сейчас Ка получал удовольствие от того, что был близок к власти.

– Здесь самое красивое место в Карсе, – сказал Сунай. – За десять лет я приезжаю сюда с труппой в третий раз. Каждый раз, когда вечером темнеет, я прихожу сюда, под тополя и дикие маслины, и, слушая ворон и сорок, предаюсь тоске и смотрю на крепость, мост и баню, которой четыре сотни лет.

Сейчас они стояли на мосту над покрытой льдом речкой Карс. Сунай указал на одну из лачуг в отдалении на холме слева напротив них. Немного ниже Ка увидел танк, стоявший чуть выше дороги, а подальше от него военную машину.

– Мы вас видим, – проговорил Сунай в рацию, а затем посмотрел в бинокль.

Через какое-то время послышалось два выстрела, сначала из рации. Потом они услышали звук выстрела, отразившийся эхом в долине реки. Был ли это посланный им привет? Поодаль, у начала моста, их ожидали два телохранителя. Они смотрели на нищий квартал наскоро построенных лачуг, расположившихся спустя столетие на месте разрушенных русскими пушками особняков богатых османских пашей, на парк на противоположном берегу реки, в котором когда-то развлекались богатые буржуа Карса, и на город за ними.

– Гегель первым заметил, что история и театр созданы из одной материи, – сказал Сунай. – Он напоминает о том, что история, как и театр, дает человеку возможность играть «роль». Появление смельчаков на исторической сцене, как и на сцене театральной, также…

Вся равнина сотряслась от взрывов. Ка понял, что в ход пошел пулемет на башне танка. Пушка танка тоже нанесла удар, но промахнулась. Затем раздались взрывы гранат, которые кидали солдаты. Лаяла собака. Дверь лачуги открылась, и наружу вышли два человека. Они подняли руки. Между тем Ка увидел, как из разбитого окна вырываются языки пламени. Вышедшие с поднятыми руками легли на землю. Черный пес, с радостным лаем носившийся по сторонам во время всех этих действий, подбежал к лежащим на земле, размахивая хвостом. Затем Ка увидел, что сзади кто-то бежит, и услышал, как стреляют солдаты. Человек упал на землю, затем все звуки смолкли. Прошло много времени, и кто-то закричал, но Суная это уже не интересовало.

Они вернулись в ателье, за ними следом шли телохранители. Как только Ка увидел прекрасные обои старого особняка, он понял, что не может противиться новому стихотворению, и отошел в сторонку.

В стихотворение, озаглавленное «Самоубийство и власть», Ка бестрепетно вложил то приятное ощущение власти, которое испытал только что, по-дружески общаясь с Сунаем, и свое чувство вины перед девушками-самоубийцами. Впоследствии он будет думать, что смог со всей силой и без малейших изменений отразить в этом стихотворении все то, чему стал свидетелем в Карсе.

Когда Сунай увидел, что Ка написал стихотворение, то встал из-за своего стола, заваленного бумагами, поздравил его и подошел к нему, прихрамывая.

– Стихотворение, которое ты читал вчера в театре, тоже было очень современным, – сказал он. – К сожалению, в нашей стране зритель не того уровня, чтобы понять современное искусство. Поэтому в свои представления я включаю танец живота и приключения вратаря Вурала, которые понятны людям. Но затем, не делая совершенно никаких уступок, я использую самый современный «театр жизни», проникающий в саму жизнь. Я предпочитаю творить и убогое, и благородное искусство вместе с народом, вместо того чтобы играть в Стамбуле на деньги какого-то банка бульварные комедии в подражание европейским. А сейчас скажи мне по дружбе, почему ты не опознал виновных среди подозреваемых сторонников религии, которых тебе показывали в Управлении безопасности, а затем на ветеринарном факультете?

– Я никого не узнал.

– Когда стало понятно, как ты любил мальчика, который отвел тебя к Ладживерту, военные хотели задержать тебя. У них вызывало подозрение, что ты накануне переворота приехал из Германии и то, что, когда убили директора педагогического института, ты был там. Они хотели допросить тебя и под пытками узнать, что ты скрываешь, но я остановил их, поручившись за тебя.

– Спасибо.

– До сих пор непонятно, почему ты поцеловал того мертвого мальчика, который отвел тебя к Ладживерту.

– Я не знаю, – ответил Ка. – В нем было что-то очень честное и искреннее. Я думал, что он проживет сто лет.

– Хочешь, я почитаю тебе, что за фрукт был этот Неджип, которого ты так жалеешь?

Он вытащил бумагу и прочитал, что Неджип в марте прошлого года однажды сбежал из школы, был замешан в инциденте с разбитым стеклом в пивной «Неше» из-за того, что там продавали алкоголь в Рамазан, что какое-то время работал в областном отделении Партии благоденствия по мелким поручениям, но его убрали оттуда то ли из-за его экстремистских взглядов, то ли из-за того, что он пережил нервный приступ, который всех напугал (в отделении партии было несколько информаторов); что он захотел сблизиться с Ладживертом, которым восхищался, во время его приездов в Карс за последние полтора года, что написал рассказ, который сотрудники НРУ сочли «непонятным», и отдал его в одну религиозную газету Карса, которая выходила тиражом в семьдесят пять экземпляров, и после того, как его странным образом несколько раз поцеловал один аптекарь на пенсии, который писал колонку в этой газете, они со своим другом Фазылом строили планы его убить (оригинал записки, которую они собирались оставить на месте преступления, был украден и приобщен к делу в архиве НРУ), что они с приятелем иногда прогуливались, смеясь, по проспекту Ататюрка и однажды в октябрьский день делали неприличные знаки вслед проехавшей мимо них полицейской машине.