Орхан Памук - Снег

– Но я же не смог никого опознать.

Сунай гневным движением, в котором не было ничего театрального, схватил Ка за руку, вытянул его из комнаты, провел по широкому коридору и втолкнул в белоснежную комнату, обращенную окнами во внутренний двор. Оказавшись в комнате, Ка испугался не того, что там было грязно, а того, что увидел много интимных вещей. Ему захотелось отвернуться. На веревке, натянутой между задвижкой на окне и гвоздем в стене, были развешаны чулки. В открытом чемодане у стены Ка увидел фен, перчатки, рубашки и такой большой бюстгальтер, какой могла носить только Фунда Эсер. Она сидела тут же, на стуле, перебирая предметы макияжа, помешивая что-то в миске, стоявшей на покрытом бумагой столе (Ка подумал: компот или суп?), и одновременно что-то читая.

– Мы здесь ради современного искусства… И неотделимы друг от друга, как ноготь с пальцем, – сказал Сунай, еще сильнее сжав руку Ка.

Ка, не понимая, что хочет сказать Сунай, терялся между театральной игрой и реальностью.

– Вратарь Вурал исчез, – сказала Фунда Эсер. – Утром вышел из дому и не вернулся.

– Где-нибудь надрался и заснул, – сказал Сунай.

– Где ему надраться? – ответила жена. – Все закрыто. На улицы выходить нельзя. Солдаты уже начали его искать. Я боюсь, как бы его не похитили.

– Дай бог, чтобы похитили, – сказал Сунай. – Сдерут с него шкуру, отрежут язык, отделаемся от него наконец.

Несмотря на всю циничность того, о чем они говорили, и того, как выглядели, Ка почувствовал в разговоре между супругами такой тонкий юмор и такое взаимопонимание, что у него появилось к ним уважение, смешанное с завистью. Столкнувшись в этот момент взглядом с Фундой Эсер, он, повинуясь порыву, поприветствовал ее, поклонившись до пола.

– Сударыня, вчера вы были чудесны, – сказал он театральным тоном, но с искренним восхищением.

– Ну что вы, сударь, – ответила Фунда Эсер с легким смущением. – В нашем театре мастерство принадлежит не актеру, а зрителю.

Она повернулась к мужу. Супруги быстро переговорили, как трудолюбивые король и королева, озабоченные государственными делами. Отчасти с изумлением, отчасти с восхищением Ка слушал, как они в мгновение ока договорились о том, какой костюм наденет Сунай, когда вскоре будет выступать по телевидению (штатскую одежду, военную форму или костюм?); уже подготовлен письменный текст его речи (часть написала Фунда Эсер); о доносе хозяина отеля «Шен Карс» [53], в котором они останавливались в прошлые приезды сюда, и о том, что он попросил защиты (он беспокоился из-за того, что военные то и дело заходили в его отель и устраивали обыски, поэтому сам донес на двух подозрительных молодых постояльцев); они прочитали послеобеденную программу передач телеканала «Серхат», написанную на пачке сигарет (в четвертый и пятый раз показать спектакль в Национальном театре, три раза повторить речь Суная, героические и приграничные народные песни, научно-популярный фильм, представляющий туристам красоты Карса, и турецкий фильм «Розовощекая»).

– Что будем делать с нашим запутавшимся поэтом, который мыслями в Европе, а сердцем с воинствующими студентами училища имамов-хатибов? – спросил Сунай.

– По его лицу видно, – сказала Фунда Эсер, улыбнувшись, – что он хороший парень. Он нам поможет.

– Но он проливает слезы из-за исламистов.

– Потому что он влюблен, – сказала Фунда Эсер. – Наш поэт слишком чувствителен в эти дни.

– А, наш поэт влюблен? – спросил Сунай с театральным жестом. – Только самые настоящие поэты во время восстания могут думать о любви.

– Он не настоящий поэт, он настоящий влюбленный, – сказала Фунда Эсер.

Безошибочно поиграв в эту игру еще какое-то время, супруги и разозлили Ка, и ошеломили. Потом они сидели друг против друга за большим столом в ателье и пили чай.

– Я говорю тебе, если ты решишь, что поможешь нам, это будет самым умным поступком, – сказал Сунай. – Кадифе – любовница Ладживерта. Ладживерт приезжает в Карс не ради политики, а ради любви. Этого убийцу не арестовывали, чтобы выявить молодых исламистов, с которыми он связан. Сейчас раскаиваются. Потому что вчера перед нападением на общежитие он исчез в мгновение ока. Все молодые исламисты в Карсе восхищаются им и связаны с ним. Он, конечно, где-то в Карсе и непременно будет искать тебя. Тебе, возможно, будет трудно сообщить нам, но если к тебе прикрепят один или даже два микрофона, как это было у покойного директора педагогического института, а на твое пальто прицепят передатчик, то, когда он тебя найдет, тебе не нужно будет слишком сильно бояться. Как только ты отойдешь, его сразу же поймают. – По лицу Ка он сразу понял, что ему не нравится эта мысль. – Я не настаиваю, – сказал он. – Ты это скрываешь, но по твоему сегодняшнему поведению становится понятно, что ты осторожный человек. Ты, конечно, умеешь защитить себя, но я все же скажу, что тебе следует обратить внимание на Кадифе. Подозревают, что все, что она слышит, она тотчас сообщает Ладживерту и, должно быть, сообщает и то, о чем дома каждый вечер за обеденным столом разговаривают ее отец и гости. В некотором смысле из-за удовольствия предать своего отца. Но также и из-за того, что любовь привязывает ее к Ладживерту. Что в этом человеке, по-твоему, такого удивительного?

– В Кадифе? – спросил Ка.

– В Ладживерте, конечно же, – сердито сказал Сунай. – Почему все восхищаются этим убийцей? Почему по всей Анатолии его имя – легенда? Ты разговаривал с ним, ты можешь сказать мне это?

Когда Фунда Эсер вытащила пластмассовую расческу и начала нежно и старательно расчесывать выцветшие волосы мужа, Ка, которому было очень трудно сосредоточиться, замолчал.

– Послушай речь, с которой я выступлю на телевидении, – сказал Сунай. – Отвезем-ка мы тебя на грузовике в твой отель.

До окончания запрета выходить на улицы осталось сорок пять минут. Ка попросил разрешения вернуться в отель пешком, они разрешили.

На душе у него немного просветлело от пустоты широкого проспекта Ататюрка, от безмолвия соседних улиц под снегом, от красоты покрытых снегом старых русских домов и диких маслин, как вдруг он заметил, что за ним идет человек. Он прошел проспект Халит-паши и с Малого проспекта Казым-бея повернул налево. Шедший следом агент, охая, пытался поспеть за ним в рыхлом снегу. За ним следом пристроился и тот черный дружелюбный пес с белым пятном на лбу, который носился вчера по вокзалу. Ка спрятался в одной из мануфактурных лавок в квартале Юсуф-паши и стал наблюдать за шедшим следом агентом, а затем внезапно вышел ему навстречу:

– Вы следите за мной для того, чтобы получить информацию или чтобы охранять меня?

– Ей-богу, сударь, как вам будет угодно.

Но человек был таким усталым и измученным, что был не в состоянии защитить не только Ка, но даже самого себя. Он выглядел, самое меньшее, лет на шестьдесят пять, лицо его было покрыто морщинами, голос был слабым, в глазах не было блеска, и он смотрел на Ка испуганно – не как полицейский в штатском, а, скорее, как человек, который сам боится полиции. Увидев, что носки его ботинок марки «Сюмербанк», которые носят в Турции все полицейские в штатском, расклеились, Ка пожалел его: