Филип Казан - Аппетит

Когда его святейшество, человек не то чтобы незначительной комплекции, не говоря о весе и объеме, был опущен в корзине через узкую щель, в которую та едва пролезла, – отряд солдат потел над лебедкой наверху, едва слышно бормоча придушенные молитвы, – я уже стоял внизу во главе маленькой фаланги слуг. На каждом была простая белая льняная тога, металлический обруч на голове, сандалии. Но, спустившись, его святейшество должен был увидеть четырнадцать одинаковых лиц, смотрящих на него снизу вверх: зная, что наряду с Древним Римом темой этого пира является таинственность, я заказал для всех нас маски. Нашел одного старика из мастерской, встроенной в стену храма Адриана, который делал маски для карнавалов. Я думал, это будет сложной и дорогостоящей работой, но мастер изготовил их всего за пару дней: ничего не выражающие белые лица с пустыми миндалевидными глазами и Купидоновым изгибом губ. Возможно, юноша, послуживший моделью древнему скульптору, ходил по этим самым чертогам.

Папа Сикст выглядел как сын лигурийского рыбака, которым он когда-то и был: тяжелое мускулистое тело, заплывшее жиром, большие руки, толстая шея и широкое лицо с мощной челюстью, разрезанное острым крючковатым носом. Издали он не казался человеком, способным оценить что-либо более сложное, чем крыша из дрока, и все же это был тот самый Папа Римский, который вознамерился восстановить величие Рима, утраченное много долгих веков назад, и чей интерес к писателям и художникам прошлого превосходило только желание сделать свою семью самой могущественной в Италии.

Его святейшество тут же уселся, и гости без всяких церемоний набросились на еду. Один из них был высок и довольно красив в изнеженной, немного женоподобной манере. Папа называл его племянникои, и сходство имелось. Двое других оказались флорентийцами: человек в последних годах зрелости в рясе архиепископа и куда более молодой мужчина, казавшийся смутно знакомым. Был и совсем старик, синьор Монтесекко, с прямой спиной солдата, к которому Папа, как я услышал, фамильярно обращался Джованбаттиста. Одного из оставшихся, с сильным акцентом Урбино, вроде бы звали Ортона.

Никого из них, кажется, не побеспокоил особенно любисток или дефрутум – они набросились на еду с изрядным аппетитом, хотя больше все-таки интересовались вином, великолепным греческим вином, ароматизированным персиковыми листьями. Я разместил небольшую группу угольных жаровен в дальнем зале, где вроде бы имелась тяга, чтобы дымы уносило, а пища оставалась горячей. И поскольку я был и стольником, и виночерпием, и нарезателем мяса, помимо главного повара, то бо́льшую часть вечера провел, бегая туда-сюда, раскладывая еду, бросаясь вперед подавальщиков, чтобы стоять с ножами наготове, когда принесут мясо и рыбу, и проверяя, нет ли в вине пауков. Мне бы хотелось изучить Папу Сикста, сделаться ему полезным, потому что вот он я, сын мясника из округа Черного Льва, готовлю и подаю еду самому его святейшеству, но времени на это не оставалось. Внизу, в гроте, было удивительно жарко, а свечи и жаровни только добавляли тепла. Я весь вспотел в своей тоге.

Я находился в дальнем зале, раскладывая, нетрудно догадаться, любисток вокруг фаршированного поросенка, когда меня вызвал стражник и сообщил о прибытии запоздавших гостей. Я поспешил в пиршественный зал, опуская маску на лицо, – как раз вовремя, чтобы увидеть, как корзина проходит последние пьеды до мозаичного пола. Прутья корзины бугрились, веревка протестующе трещала, потому что опускала массивную тушу – лысого человека в похожей на шатер красной одежде, бранившего на все корки солдат наверху. Корзина дернулась, пролетела добрую пьеду, повернулась в мою сторону. Лицо человека оказалось на свету. Это был Бартоло Барони.

Он рявкнул на меня и подозвал раздутым, нетерпеливо согнутым пальцем. На меня накатил беспредельный, одуряющий ужас, но только на мгновение, пока я не вспомнил о маске. Я заставил себя подойти, с дурманной медлительностью, туда, где Барони пытался подняться на ноги. Я ухватился за край корзины, остановил ее. Барони выпростал красную распухшую руку, и я помог ему, отдувающемуся и пыхтящему, спуститься на пол. Младший флорентиец уже спешил ему навстречу.

– Франческо! – буркнул Барони, и они дружески обнялись.

Корзина позади нас стремительно понеслась вверх. Храня молчание, молясь, чтобы моя маска прочно держалась на голове, я провел Барони к его месту. Затем, посреди нового града ругательств, скрипа, падающих камешков и пыли, корзина опять начала опускаться. Убедившись, что кубок Барони полон и что кто-то из моей труппы масочников его обслуживает, я вовремя обернулся, чтобы увидеть, как корзина приближается к полу грота. Хмурый мужчина взмахнул короткими ногами над краем корзины, пока она еще опускалась, и спрыгнул. Это был Марко Барони.

Мертвец в этом жилище призраков. Кровь бросилась мне в лицо, шрам на виске начал пульсировать и гореть. «Тебя нет», – прошептал я. Но Марко, в чьем мастифовом лице тоже было слишком много крови для призрака, помедлил, отряхнул колени, протопал к единственному свободному стулу, уселся и тут же бросился в приглушенный спор с человеком, названным Франческо.

Он выглядел примерно так же, как в ту ночь в Ассизи, два года назад, почти ровно день в день. Его волосы по-прежнему были густы и острижены по кругу, что придавало его жесткому лицу обычный тупой и грубый вид. Пожалуй, прибавилось морщин на лбу, собранном в вечную злобную гримасу. «Не корчи рожи, – снова и снова говорила мне Каренца, когда я был маленьким. – Петух закричит, и навсегда таким останешься». Что ж, для Марко петух, похоже, прокричал, хотя не видно было никаких признаков того, что я когда-то проткнул его грудину насквозь. Грудь его по-прежнему торчала, как у бентамского петушка, и он, опершись на локоть, зыркал на всех и каждого, в масках и без, как будто только и ждал, что его спустят с поводка, чтобы разорвать нас в клочья.

Я ускользнул обратно к своим жаровням, где заново затянул завязки маски и попытался отогреть дрожащее тело. Марко жив и стал еще ужасней прежнего. А это означало, что Тессина оказалась в один миг вырезана из моего будущего. Фортуна отсекла ее от меня, как разделяют сросшихся близнецов. Бартоло – он тоже выглядел вполне здоровым, на свой манер, – рано или поздно умрет, но Марко ни за что не отпустит Тессину. Она потеряна – и Флоренция тоже, как будто карта разорвалась и Рим вдруг оказался на другой стороне мира.

Мне пришло в голову, что я могу просто повернуться и уйти в темные туннели, которые вели прочь, под холм, чтобы потеряться там навсегда. Но даже тогда я не смог бы стать более потерянным, чем сейчас.