Филип Казан - Аппетит

Лоренцо Медичи поманил меня с дальнего конца стола. Я искоса взглянул на Зохана, тот коротко кивнул. Я прошел мимо длинного ряда стульев, чувствуя себя совершенно не к месту, как никогда прежде в моем родном городе. Но прочие трапезничающие не обращали на меня внимания. Только Лоренцо, прищурившись, наблюдал за мной. Мои зубы снова начали стучать, но тут я случайно заметил одного человека: бархатная шапочка сползла чуть назад с его седой щетинистой головы, а сам он за обе щеки уписывал кусок пирога. Начинку я готовил сам: груши, обжаренные на углях, смешанные с вареным свиным желудком, яйцами, розовой водой, корицей… Человек слизывал начинку по меньшей мере с восьми тяжелых золотых, усеянных драгоценными камнями перстней, и я услышал легкий стук их о зубы. Как ни поразительно, это все-таки был мой мир.

– Не слишком отличается от таверны твоего дядюшки, правда? – Лоренцо, похоже, прочитал мои мысли.

Не слишком сложный трюк, учитывая обстоятельства, но я неожиданно почувствовал себя вполне непринужденно.

– Моему дяде было бы приятно так думать, господин мой.

– Скажи мне, маэстро Зохан хорошо с тобой обращается?

Я оглянулся на дверь, где, прямой, словно церемониймейстер, стоял феррарец, наблюдая за нами.

– Очень хорошо, господин мой. Большая честь служить под началом такого человека, как Зохан ди Феррара.

– Однако ты не одобряешь его методов.

– Не одобряю, господин?

– Я почувствовал новую руку на кухне. Мы с маэстро знаем друг друга очень давно. Его работа не требует улучшения, Нино Латини.

Я повесил голову. Вот оно, в конце концов: просто окольный путь к палачу. Что я им скажу, там, в «Поросенке»? Терино заставит меня на коленях ползать или еще того хуже.

– Я покорно…

– Вот что я пытаюсь сказать, Нино: ты, кажется, очень разумно решил не улучшать методы маэстро Зохана, а просто готовить то, что хочешь.

– Я прошу прощения, господин. Надеюсь, я не нанес слишком большой обиды.

– Обиды? Без сомнения, ты обидел Зохана, но это не моя забота. Нет, ты привел нас в восторг, мессер Нино.

Потом все закончилось. Я пришел обратно на кухню, и Зохан сделал меня своим заместителем. Но единственной мыслью в моей голове было, что я не могу рассказать об этом моей милой, моей Тессине. Потому что я уже был не просто поваром в таверне. Я говорил – беседовал – с мессером Лоренцо. Дайте мне еще пару месяцев, и я бы нашел, что сказать Диаманте Альбицци по поводу его племянницы. Фортуна возложила на меня руку. Я засиял. Я превратился в золотой флорин.

Прошла еще неделя. Я прислонился к осыпающейся побелке в приюте отшельницы, наблюдая за пауками на балках. Колокол прозвонил дважды. Я подождал еще полчаса и ушел.

Неделю спустя небо было синячно-серым, а в воздухе сгущался гром. Я сидел, сгорбившись и глядя вдоль заросшей тропинки на заднюю стену монастыря. Снова и снова знакомая фигура, тень в белом головном покрывале, будто проплывала мимо окон. Колокол звонил: два, три, четыре раза. Я просидел на месте так долго, что птицы привыкли ко мне. Я сидел, пока не затекли ноги. Было бы так просто пройти по этой тропинке и постучать в дверь монастыря. Возможно, старая монахиня умерла. Или Тессина лежит дома, сраженная болотной лихорадкой, которая свирепствовала в тот год, или чумой, то и дело всплывающей у окраин города. Я перебрал все и каждую причины с десяток раз. А Тессина все равно не приходила.

Неделю спустя я снова забрался на стену. Однако в саду никого не было. Я понял, что хижина пуста, и спрыгнул обратно в переулок. Когда я проходил мимо старушки, она протянула мне маленький букетик цветов: дикий базилик. Из вежливости я поклонился и взял его. Но как только повернул за угол, на более широкую улицу, хлестнул букетиком по стене, глядя, как созвездие крошечных белых цветов становится черным на грязных камнях.

Флоренция, июль 1472 года

Год проходил – так быстро, что я едва это замечал. Я стал заместителем маэстро Зохана и все время работал. Никаких больше выходных – да и какой в них смысл? Они предназначались для Тессины. Для себя мне не требовалось свободного времени. Я выполнял все поручения маэстро, иногда готовил еду по его рецептам, иногда пробовал что-то свое. Работал, иногда страдал – и всегда учился. И уже почти не думал о Тессине. Тот странный день в приюте отшельницы казался таким далеким. Я посещал могилу матери, но едва мог вспомнить ее лицо. Отца я видел, только когда пересекались наши трудовые пути, то есть почти никогда. Каренца тревожилась за меня и в те редкие моменты, когда мы сидели вместе на ее кухне, говорила, что я доработаюсь до смерти. У меня не находилось времени на старых друзей с улиц: если я выходил, то поздно вечером, вместе с другими поварами, и говорили мы на своем особом языке.

Если и оставалось в моей жизни хоть что-то неизменное, то это была, пожалуй, стряпня Уголино: почти каждый день я ускользал из кухни и покупал порцию его рубца. Предлогом для этих вылазок, с одной стороны, являлась необходимость следить за рынком, чувствовать себя частью его мира, а с другой – сам рубец: простой, безупречный, он стал мерилом, по которому я оценивал работу собственных вкусовых сосочков. Каждый день я просил у Уголино рецепт, и каждый день он прищуривал глаза и крепко сжимал губы. Я никогда не мог понять, сердится ли он, да и помнит ли хотя бы с предыдущего раза, когда кормил меня.

После одного такого перекуса я случайно столкнулся со своим знакомым, Пьеро ди Гизоне, которого все называли Обезьяна – из-за длинных рук и ловких паукообразных пальцев. Я всегда считал, что он мог бы стать прекрасным карманником, но судьба подарила ему глаз на цвета, и мастер Алессо Бальдовинетти взял его помощником. Обезьяна целыми днями смешивал краски и переводил наброски на подготовленные доски, но вряд ли когда-нибудь достиг бы чего-то большего: он мог намешать такой красный колер, что любой кардинал утопился бы в Тибре от зависти, однако рисунки у него получались грубыми и лишенными всякого чувства.

– Нино! – Обезьяна выскочил из толпы – весь руки, ноги и острые глазки – и ухватил меня за рукав. – Можешь сделать мне одолжение? – спросил он тут же, не давая мне вставить ни слова.

– Смотря какое, – ответил я, думая только о том, что понадобится кухне для важного званого обеда в конце недели.

– Маэстро Алессо задал работенку нам с Козимо. Козимо Росселли – знаешь его, да?

Я кивнул. Росселли был старше меня, он уже прослыл хорошим художником со своим стилем, хотя все еще назывался учеником Бальдовинетти, когда это было ему удобно. Он написал несколько фресок для церкви Сант-Амброджо, и заказы потихоньку шли, но их пока было недостаточно, чтобы держаться на плаву.