Филип Казан - Аппетит

С ревом Марко Барони наступил на спину своего дружка и взмахнул мечом. Его другая рука была откинута в сторону для баланса, а грудь совершенно открыта. Я стоял, согнувшись пополам и пытаясь понять, что происходит, чувствуя, как разрастается боль, когда рука Корсо, все еще сжимавшая эфес побелевшими пальцами, дернулась и меч выскользнул из моего бедра. Все, что я мог видеть в тусклом свете, – это место, где рубашка Марко распахнулась, открыв бледный треугольник кожи. Казалось, у меня было все время мира, чтобы поднять вертел моего меча и нацелить его точно в светлую мишень. Ноги Марко тут же подкосились, и он начал падать на меня даже прежде, чем я успел вытащить из него клинок. Что-то невообразимо твердое и острое ужалило меня в висок, и мир исчез в красивой вспышке серебряных лепестков.

Я пришел в чувство от громкого пронзительного крика:

– На помощь! – (Какое-то мгновение я думал, что сам и кричу, тоненько и неуправляемо.) – На помощь! Ради Бога, помогите! Убийство!

Но нет, кричал кто-то другой, высунувшийся из открытого окна. Я лежал поперек тела Марко. Его щека разорвалась о землю, приподняв губу и открыв сломанный зуб. Что-то будто ввинчивалось в мою голову, ровно над левым ухом. Я поскреб там и обнаружил что-то мокрое, болящее, твердое. К одной стороне крестовины меча Марко прилип изрядный лоскут моей кожи и волос. Я сел, и меня вырвало. Дальше лежал Корсо, с открытыми глазами; его кожа и волосы почернели от крови. Лезвие его меча застряло под камнем, на котором стоял алтарь святого. Мы даже не потушили свечу…

Я попытался встать, но нога не удержала тяжести тела. Она куда-то делась из-под меня, и я вдруг оказался распростертым в лужи крови и рвоты. Мне удалось отползти обратно к Марко. Он дышит? Было много крови, и стало еще больше, когда я перевернул его на спину. Я не собирался его убивать. Я не хотел ничего этого…

Женщина – это была старуха, тянувшаяся из окна, – не замолкала. Я приподнял голову Марко и подсунул под нее край его плаща. Потом, сквозь крики, услышал шаги на другом конце улочки, пока еще далеко. Страх поднял меня на ноги. Я подобрал свой меч, обнаружил, что левой рукой все еще сжимаю кинжал, неуклюже сунул их в ножны, порезав большой палец правой руки. Потом попытался убежать. Моя раненая левая нога чувствовала себя так, будто раскаленное белое пламя пылало в самой ее сердцевине. Я не мог видеть левым глазом, но ухитрился проковылять, подпрыгивая, вдоль одной стены улицы, вниз под горку, все время вниз. И снова потерял сознание.

Когда очнулся, я лежал у подножия каких-то ступенек. Должно быть, я упал и скатился. В моих руках осталось достаточно сил, чтобы протащить мертвый груз собственного тела еще несколько локтей. Там росло дерево, нависавшее над улицей, его листья и гнилые плоды сотворили грубый ковер на булыжниках мостовой. Я не мог больше ползти и уронил голову на мягкий похрустывающий сор. Он пах медом и уксусом: оксимелем – подходящая еда для умирающего.

Я пришел в себя под деревом, но это было не то же дерево. По крайней мере, здесь не пахло осами и побуревшей яблочной мякотью. И солнце светило сквозь листья. Дерево было оливой, а я лежал на его корне, извилистой коряге, чуть выступающей из тюфяка сухих листьев. В нескольких пьедах от меня паслась лошадь – нет, две лошади. Моя голова пульсировала: раздувалась и опадала, как лягушачье горло, и вместе с пульсацией сеть боли разбегалась по левой стороне моего лица, через глаза – левым я не мог видеть вообще ничего – и по корням зубов. Бедро совершенно онемело. Остальное мое тело превратилось в ледяную скульптуру из тех, что всякий богатей обожает покупать для пиров, – пустая трата денег и времени.

На меня упала тень. Кто-то сел рядом на корень оливы. Я не видел кто: один глаз заплыл, а голову я и повернуть не мог. Фляга из тыквы появилась перед моим лицом, качнулась к губам. Я открыл рот и позволил тепловатой водяной струйке побежать в рот и вниз по горлу. У воды был вкус металла и сушеной тыквенной мякоти.

– Как думаешь, сможешь встать?

Голос был знакомый, но нет, этого не могло быть. Как интересно, однако, что стража в Ассизи такая вежливая. Они даже пока не заперли меня в тюрьму, а притащили в какой-то сад. Черная тень пролетела надо мной, прижалась к боку головы. Боль вспыхнула, заискрила, как порох. Что-то мокрое потекло по моей шее за рубашку. Влажная ткань промокнула закрытый глаз. Веки разлепились, открылись. Я увидел Проктора: он разглядывал меня, зажав в кулаке тряпку, с которой капало красное и бурое.

– Тебя тоже забрали? – спросил я.

Мой голос звучал как ветер, веющий сквозь мертвые листья высохшей пальмы. Я снова закрыл глаза и погрузился обратно во вчерашний день, в тот момент под пальмой, когда все еще было только лишь планами – фантазиями и дурацкими планами.

– Это я забрал тебя, – ответил голос Проктора очень отчетливо.

Я опять открыл глаза, сумел приподнять голову так, чтобы увидеть что-то дальше своих ног. Мы были в деревенской местности, плоской, окруженной оливковыми и миндальными деревьями. Полоса полуголых ивовых кустов протянулась справа, а за ней высилась гора.

– Мы около Бруфы. Знаешь, где это? – (Я покачал головой, и это было мучительно.) – Не важно.

– Не в Ассизи?

– Мы во многих милях от Ассизи.

– Как я сюда попал?

– Приехал, – объяснил Проктор, словно разговаривая с самым тупым человеком в Италии.

– Но я не помню.

– Слишком много флегмы, полагаю. Забывчивость часто приходит вместе с избытком флегмы. Я бы применил слабительное – аир и «соломонову печать» [21]. Ты уже истекал кровью.

– Я не мог приехать верхом. Я даже идти не могу.

– Ты ехал не на своем славном неаполитанском мерине, но все же умудрился довольно хорошо справиться с моей старой доброй клячей, то есть я привязал тебя ей на спину, и ты не свалился.

– Ты ехал на моем коне?

– Ехал, да. Спасибо. Он хорошо идет, этот Неаполитанец. Жалко, что нам не так далеко ехать.

– Ехать? Проктор, ну куда мы можем поехать?

Он наклонился ко мне и промокнул мой висок тряпкой:

– Ты был когда-нибудь в Перудже?

Не помню, как я забирался на кроткую серую лошадку. Время от времени я обнаруживал, что очнулся и лежу лицом в ее гриве. Когда это случалось, память уводила меня к моему первому путешествию в Рим, и я задумывался, не ждет ли донна Велия нас в своей хижине? Проктор перевязал мою голову и бедро чистыми полосами льна – от моей почти лучшей рубашки, как я обнаружил позже, – но все равно налетела туча мух, медлительных, неуклюжих, доживающих последние дни перед зимой, жаждущих обследовать мои раны. Я наблюдал, как они снуют: от розовых с черным ноздрей лошади, ее глаз с длинными ресницами к моему лицу и обратно. Копыта топали размеренно, уверенно, и мое тело отвечало ритмичными вспышками и спазмами боли. Иногда я открывал глаза и обнаруживал, что мой взгляд скользит по пыльным меловым колеям от колес, по щетине хлебных полей, однажды – по выжженной земле, замусоренной побелевшими раковинками улиток. Я заснул надолго и, очнувшись, увидел, что мы едем вверх по крутому холму, по шумной дороге, по которой множество людей шло и ехало в обе стороны. Некоторые с любопытством поглядывали на меня, но раненый человек на лошади не казался им чем-то необычным. Я снова провалился в сон.