Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье

Однажды он позвонил ей в дверь. Хотел спросить, нет ли у соседа набора гаечных ключей. Ему было нужно попасть в гараж.

Она снова увидела, будто это было вчера: она стоит босиком на плитке в длинной рубашке, которую она стащила у дяди, она только что съела целое ведерко мороженого, ее слегка подташнивает. Она попыталась сунуть два пальца в рот и вырвать, но ничего не получилось. Мужчина оперся о притолоку, он смотрит на нее тяжелым взглядом, к его шее прилипли травинки, они хорошо пахнут, она подходит к нему вплотную, касается его, он не отстраняется, от него исходит что-то невероятно сексуальное. Он кажется одновременно мощным и нежным, она раньше думала, что все мужчины похожи на ее отца, скучного и заурядного, как электроприбор. «А сколько ему лет?» – подумала она, изучая его, вдыхая его дыхание. Он был сухим и поджарым, мускулистым, темные волосы подрезаны в скобку, шея у него была загорелая, медного цвета. Сквозняк задрал полу ее рубашки. Она уронила связку ключей, наклонилась, чтобы ее поднять, он тоже наклонился, она сознавала, что ноги у нее расставлены, что он может видеть ее белые трусики, это возбуждало ее, этот человек возбуждал ее, и он, должно быть, это чувствовал, потому что схватил ее за руку, и она ничего не сказала, ведь она следила за ним из окна уже столько дней. «Он прораб», – сказал ее дядя. Надо же, какая профессия!

И вот в это утро она отдалась ему. Он заглянул в комнату, взгляд его спрашивал: «А они тут?» Она мотнула головой: «Нет, нет». Он потянул ее в спальню, прижал к стене, упал на колени, осторожно приподнял рубашку, стал целовать ей ноги, какие они красивые, какие они нежные, он мог бы так целый день их ласкать, он провел пальцем по внутренней стороне ее бедра, подождал немного, потом пошел выше, он ждал, он касался ее, потом опять ждал, потом аккуратно ввел палец внутрь. Она протянула к нему руки, ну сделай же что-то, она не может больше ждать, она еще не знает, чего она не может ждать, но вся выгибается, а он по-прежнему стоит перед ней на коленях, приподнимая ее рубашку, она схватила его голову, прижала ее к своему паху, она не знала, почему она это делает, она не знала, но делала так, словно все знала, словно у нее был «опыт в этих вопросах». Это тоже была одна из фраз ее отца. Она взяла голову мужчины, приложила себе между ног, и он стал целовать ее там, в том самом месте, которое она любила ласкать, глядя телевизор и поедая сладости на кровати.

Он целовал ее там.

Нежно. Словно маленького ребенка. Он лизал ее, ласкал, зарывался лицом в ее промежность, смачивал ее слюной. Она не двигалась. Она не знала. Она не знала. Она была словно рессора, готовая лопнуть. «Я сейчас лопну, – сказала она, – это точно». Она закрыла глаза, и небо стало черным.

Ее словно поразило громом. Словно гром разразился посреди ее тела. Словно ее кромсали на куски. Она закричала, словно он резал ее ножом, он закрыл ей рот рукой, тогда она закричала сильнее, она кричала, что сейчас умрет, отбивалась, она и вправду поверила, что может сейчас умереть. Он говорил, нет, нет, ты не умрешь. Она коснулась его волос, они были черные, жесткие, как сухая солома, она пощупала их, боясь, что они сейчас загорятся. Она погладила его по голове, как гладят какую-то драгоценность, сокровище. Вот это и называется оргазмом? Это слово, которое казалось ей таким глупым, вялым, бледным, липким, как пастила, и вот его она вымаливала у мужчины. «А могу я остаток жизни прожить с вами? Никогда больше с вами не расставаться?»

И она потеряла сознание. Стала падать. Он подхватил ее. Она обняла его за шею, всхлипывая, а она точно не умрет? «Нет, конечно нет, – уверял ее он, – ты красавица. Я видел тебя, я хотел пойти к тебе, попробовать тебя на вкус, я хотел взять все наслаждение мира и подарить его тебе, вытатуировать его на твоих бедрах, на твоих ногах, на груди, чтобы ты ходила и демонстрировала его, как орден, моя чудесная красавица, моя невозможная красавица, моя американская красавица. Muchacha , – выпевал он, – mu-cha-cha .

Mi muchacha».

А что потом?

Потом они не могли отлипнуть друг от друга.

Они были как две собаки.

Находили друг друга повсюду.

Он снимал шестидолларовые комнаты в убогих отелях. Простыни пахли хлоркой, ванна воняла хлоркой, их босые ноги скользили по желтому или зеленому линолеуму, занавески были оранжевые с коричневыми грейпфрутами, под кроватью валялись порножурналы. На тумбочке лежала Библия, и это вызывало у них смех.

Они лежали, обнявшись, задыхающиеся, в шестидолларовых комнатках с закрытыми ставнями. Ее кожа прилипала к его коже, запахи их пота перемешивались. Он говорил: «Я буду лизать тебя, лизать, пока не потеряю сознание». Она запрокидывалась назад, он ложился между ее ног, голова ее улетала, как пушечное ядро, она испускала крик, расставляла ноги, и он входил в нее величественно и бесстрашно, он пожирал кожу ее груди, кожу ее живота, пил воду ее рта, он балансировал на ней, как канатоходец на канате, балансировал, делал вид, что медлит, сомневается, хочет остановится, она умоляла его: «Иди сюда, иди сюда», она говорила по-английски, он отвечал ей по-испански, ругал: «Говори на моем языке, ты моя», но она снова повторяла английские слова, и он повторял: « Nunca más, nunca más, nunca más» [45]. И она билась головой о подушку, держась руками за виски, чтобы не взорваться.

Внутри нее был человек-огонь.

Ей никогда не хватало, она хотела вылезти из кожи вон, и он смеялся, называл ее нежная моя, страстная моя, моя ненасытная, и она раздвигала ноги, раскрывала рот, чтобы вновь принять его.

Они проводили целые часы в этих грязных комнатках. Нужно было время от времени менять отель, он не хотел, чтобы Росита что-то узнала. «Она тогда умрет, – говорил он, – она умрет от стыда. Она сгорит от горя». – «А я что? – спрашивала она. – Что же я?» – «Ты – королева моих ночей». И он дарил ей французские духи. И еще подарил платье королеве своих ночей. Длинное голубое платье, расшитое жемчугом. Она надевала его, танцевала на желтом линолеуме, падала без сил на кровать, молитвенно складывала руки, закрывала глаза. Тогда он вставал перед ней на колени, целовал ей ноги и надевал на нее туфельки феи. «Королева и фея. Mi reina, mi hada [46]. Безумие мое, мой сумасшедший огонек, желанная моя, мое наваждение, я орошу тебя духами, покрою поцелуями». И он капля за каплей орошал ее платье духами «Ивуар» Пьера Бальмена. «Это будут наши духи, ты будешь пользоваться ими до самой смерти, это твоя крестильная живая вода. Обещаешь это, моя волшебница? Обещаешь?» Она слушала его слова, она слушала его пальцы, пробегающие по ее коже, она выслеживала, как щурятся его глаза, как дрожит губа, как напрягается затылок, когда он на пике наслаждения. Это был их общий язык, но когда их тела взрывались в общем порыве, они кричали по-английски и по-испански и рычали, как живые мертвецы.