Эндрю Миллер - Чистота

Он умолкает. Некоторые из рабочих качают головами, некоторые просто смотрят на него.

День очень тихий, по-зимнему тихий. Неподалеку от веревки недвижно застыли Жанна с дедом. Жан-Батист переводит на них взгляд и улыбается – или пытается улыбнуться. Но лицо у него совсем окоченело, да и в любом случае, что могла бы означать его улыбка? Он поворачивается к шахтеру, стоящему ближе всех. К Иосу Слаббарту или Яну Билоо. А может, к Яну Блоку. Кивает. Человек кивает в ответ и поднимает лопату. Земля открывается.

Они копают три часа, а потом Жан-Батист велит Лекёру устроить первый перерыв. В эти первые часы они находят немного. Мертвецы, по-видимому, распались на мелкие частички, кусочки, словно могила перемешала их, подобно тому, как стариковский рот пережевывает черствый хлеб. Правильно ли указано место? Или пономарь ошибся? Они с Жанной ушли обратно в дом. Но после перерыва яма начинает выдавать свои сокровища, и каждый второй удар лопатой извлекает на свет какую-нибудь узнаваемую часть скелета. Челюсть с рядом зубов, которые, кажется, еще могут укусить. Хрупкие косточки ступни. Ребра, похожие на доски старой бочки. Груда костей превращается в невысокую стену. Древесины не видно, даже самой маленькой щепочки, никаких свидетельств того, что погребенные здесь мужчины и женщины были укрыты чем-нибудь, кроме савана.

Лиза Саже объявляет обед, колотя поварешкой по дну кастрюли. Сколь бы неприятной ни была работа, на аппетит рабочих она, похоже, не повлияла. Жан-Батист и Лекёр медлят, стоя на краю могилы. Лекёру нехорошо, он натянул шейный платок на рот и нос.

– После обеда разожжем костер, – говорит Жан-Батист. – Может, немного полегчает.

Лекёр кивает.

– Ты поешь? – спрашивает Жан-Батист.

– Сначала мне нужно что-нибудь, что успокоит желудок, – отвечает Лекёр приглушенным голосом, приглушенным и странным.

– Да, – говорит Жан-Батист. – Я попрошу Армана принести еще коньяку. Нам всем надо сделать по глотку перед работой.

В дневную смену трое из тех, что копали, стали собирать кости. Все, находящиеся в огороженном квадрате, рано или поздно оказываются стоящими на костях. Кроме костей, в яме обнаруживаются и другие вещи. Их передают наверх. Согнутый металлический крест, весь позеленевший. Брошь, почти совсем разложившаяся, в форме розы. Часть вырезанной из жести детской игрушечной лошадки. Пуговицы. Пряжка античного вида. Пока ничего ценного. А если отыщется что-то дорогостоящее? Кто станет законным владельцем? Нашедший? Пономарь? Инженер? А может, министр?

Случаются моменты, когда на рабочих – на всех разом – накатывает волна омерзения. Они закрывают глаза, дрожат, колеблются, потом кто-то один плюет в ладонь, и его сапог или деревянный башмак еще увереннее напирает на лопату. Рабочий ритм восстанавливается.

К тому моменту, когда городские колокола бьют четыре, свет начинает тускнеть, и люди, чьи головы теперь уже опустились ниже уровня земли, сверху кажутся копающими землю тенями. В стенки ямы втыкают факелы. Зрелище, каких мало: команда копателей в освещенной красным дыре вытаскивает из-под ног человеческие кости! Насыпь из костей тянется во всю длину ямы по одной ее стороне, доходя людям до плеч. Последний час работы ощущается как целый день. Жан-Батист поставил бутылку с коньяком на траву рядом с собой. В перерывах – которые становятся короче – он передает бутылку вниз, смотрит, как ее пускают по кругу, потом берет обратно, значительно более легкую. Без четверти шесть он останавливает работу. Инженер знает, что потом ему придется заставлять людей работать даже ночью, но не теперь. Он и сам пока не способен на такое, так что не может требовать и от них.

Он находит Лекёра, и они молча идут к дому пономаря. Стоят перед кухонным огнем.

Минуты через две Лекёр, глядя в огонь, тихо произносит:

– Боже милостивый!

– Завтра будет легче, – говорит Жан-Батист.

Лекёр оборачивается, неожиданно усмехнувшись инженеру.

– Завтра наши сердца будут разбиты, – говорит он.

День второй: они напряженно работают уже целый час, когда внимание Жан-Батиста отвлекает резкий свист; обернувшись, он видит Армана, который машет, чтобы инженер подошел к церкви. Тот подходит. Арман сообщает, что его ждут три человека.

– В церкви?

– В церкви.

– Ты их знаешь?

– Ни одного, – говорит Арман, подстраивая свой шаг к шагу инженера.

Пришедшие стоят в нефе рядом с колонной, с которой свисает то, что осталось от широкополой кардинальской шапки – этакая почитаемая суповая тарелка. Один из них Лафосс. Двое других – неизвестные.

– Месье! – приветствует Лафосса Жан-Батист.

Двое просто стоят с легкой улыбкой. Жан-Батист представляет Армана.

– Органист? – спрашивает один из них. – Вы, конечно, играете Куперена?

– Я всех играю, – отвечает Арман.

– Мне хотелось бы немного послушать, – говорит незнакомец, – прежде чем орган сломают. Быть может, сюиту «Парнас».

– Бессмертна лишь музыка, – отвечает Арман.

– Эти люди, – говорит Лафосс, глядя на Жан-Батиста, – лекари. Они будут проводить исследования. Вам следует оказывать им всяческое содействие.

– Эксгумация в таких масштабах, – говорит любитель Куперена, с виду состоятельный и упитанный господин лет пятидесяти, – явление уникальное. Появляется возможность увидеть воочию все стадии разложения, вплоть до последней горсти праха.

– Человеческий путь, – вступает в разговор его коллега, более угловатый и более худощавый, – принято исследовать с момента рождения до момента смерти. От первого вздоха до последнего. Однако благодаря острым скальпелям наших анатомов мы теперь хорошо осведомлены о тех месяцах, что лежим невидимыми в утробе матери. Ваша работа здесь, месье, даст нам наиболее полное представление о нашей судьбе после события, именуемого смертью.

– О судьбе нашего тела, – добавляет первый тоном человека, высказавшего забавную мысль, и указывает туда, где в полумраке горбится алтарь.

– Именно, – подтверждает второй. – Остальное предоставим мудрости нашей матери-церкви.

– Выделите лекарям помещение, – говорит Лафосс, – чтобы их работе никто не мешал.

Откуда-то сверху, над их головами, раздаются негромкие, но явственно различимые звуки, вероятно, это не что иное, как шорох гнездящихся птиц, но Жан-Батист, поймав взгляд Армана, торопится согласиться на всяческое содействие лекарям. Ему не хочется, чтобы на него вновь обрушился глас отца Кольбера и всем стало ясно, как мало инженер здесь значит.

– В таком случае мы все обсудили, – говорит Лафосс.

Он неуверенно поворачивается, как будто в поисках выхода.

– Я доктор Туре, – представляется более худощавый, поняв наконец, что эмиссар министра вовсе не собирался его представлять. – А это мой коллега… – Коллега любезно улыбается. – Доктор Гильотен.