Джеймс Клавелл - Гайдзин. Том 2

Мне кажется, теперь я могу справиться со своей жизнью, если буду осторожна.

Пресвятая Дева, мы так давно договорились, что я сама должна помогать себе и не могу зависеть от одного или нескольких мужчин, как мои остальные несчастные сестры. Я знаю, что я грешница. Малкольм был по-настоящему единственным человеком из всех, кого я встречала, кто был мне действительно нужен, кого я любила и за кого по-настоящему хотела выйти замуж, любила так, как только может любить глупенькая девочка-подросток. Правда ли, что первая любовь – это истинная любовь? Или любовь это зрелое чувство, доступное лишь взрослым? Я теперь взрослая. Была ли моя любовь к Малкольму взрослой? Я думаю да, я так надеюсь, что да.

Но мой дорогой мертв. Я принимаю это. И что теперь?

Тесс? Гонконг? Андре? Горнт? Дом? Тесс?

Все по порядку.

Сначала мой любимый должен упокоиться с миром. Как подобает.

Сейф был ей хорошо виден, дверца его была закрыта, но не заперта. Она встала, подошла и открыла ее настежь. Вытянув руку, она коснулась маленькой, скрытой выемки в глубине сейфа. Часть левой стенки отошла в сторону. В открывшейся полости лежали еще бумаги, другая личная печать, еще один мешочек с монетами и банкнотами. Бутылочка с его лекарством. Маленькая коробочка.

Неделю назад Малкольм с улыбкой показал ей это тайное углубление.

– Прятать мне пока особенно нечего, все важные бумаги в Гонконге у матери, записи о том, каким должен быть тайпэн, копия завещания отца, завещание матери и так далее, печать тайпэна. Это, – он пожал плечами, глаза его сияли, – это для разных пустяков и тайных подарков, которые я, возможно, буду делать тебе, если ты будешь очень хорошей девочкой и станешь любить меня до беспамятства…

Она открыла коробочку. Золотое кольцо с рубинами. Не слишком ценное, но достаточно дорогое. Бумаги были деловыми документами, в которых она ничего не понимала, столбцы цифр.

И никакого завещания.

Черт, подумала она про себя без всякой злости. Это значительно бы все упростило для меня в будущем. Андре особенно подчеркнул это.

Сегодня утром Варгаш пригласил его к ней по ее просьбе; она выбрала его имя из списка тех, кто заходил и оставил свои визитные карточки.

– Мсье Варгаш, сначала моего портного, я должна срочно заказать траурные одежды, после него мсье Андре, потом – мистера Ская… не нужно беспокоить мистера Макфэя, пока я не пошлю за ним. Для всех остальных я отдыхаю, и, мсье, – добавила она на всякий случай, – пожалуйста, отнеситесь ко всему этому со всей осмотрительностью и скромностью, какой, как говорил мне муж, вы обладаете. Я приму каждого в кабинете тайпэна.

Она заметила, как сверкнули глаза Варгаша при этом слове, но он промолчал, поэтому ей не понадобилось проявлять твердость. Кабинет был выбран после тщательных раздумий, и когда старый портной вошел вместе с Варгашем, она сказала:

– Пожалуйста, спросите его, сколько времени займет изготовление траурного платья, черного, такого, как это. – Она была в темно синем платье с длинными рукавами и высоким воротом.

– Он говорит, три дня. Траурное, сеньора? Цвет траура в Китае белый.

– Я хочу, чтобы оно было черное. Из шелка. И готово завтра.

– Через три дня.

– Если он возьмет мое другое платье, бледно-голубое, то, которое он сшил для меня, и покрасит его в черный цвет, сколько это займет?

– Он говорит, два дня.

– Скажите ему, вдове тайпэна «Благородного Дома» требуется такое черное платье завтра. Завтра утром.

Старый китаец вздохнул, поклонился и вышел. Затем Варгаш объявил о приходе Андре Понсена.

– Здравствуйте, Андре.

– Здравствуйте. Я никогда не видел вас более прекрасной.

Это было сказано искренне, не как комплимент.

– Мне нужен совет, скорый, тайный. Мы должны действовать очень быстро, очень разумно. Мой брак законен, да?

– Мы так полагаем, что да, согласно британским морским законам. Мы не уверены насчет французского закона. И то и другое – серые области.

– Я не понимаю.

– Могут быть оспорены. Если возникнет разногласие между французскими и английскими законниками, британский закон останется главенствующим. Тот факт, что он несовершеннолетний, – как вы оба, по сути, но в данном случае определяющую роль играет он, прошу прощения, – и его неподчинение письменным требованиям своего законного опекуна означает, что правомочность брачной церемонии, вероятно, будет оспорена.

– Где? Здесь? Кем?

– Тесс Струан. Кем же еще? – произнес он с издевкой.

– Смерть Малкольма для вас не имеет никакого значения, не так ли?

– Как раз наоборот, она безмерно усложнила мою жизнь, мадам, – добавил он, впервые назвав ее так. – Это серьезное осложнение для нас обоих.

Она решила принять его, сидя за рабочим столом Малкольма и в его кабинете, потому что ее будущее было поставлено на карту и она должна была иметь в своем распоряжении всю дьявольскую хитрость этого человека, и еще много сверх того. В своей комнате она была бы менее уверена в себе, хотя обычно в будуаре она чувствовала себя уверенней всего. Не поэтому ли мужчины имеют кабинеты, а мы ограничены кушеткой и женственным интерьером полуспальни?

– Как можно опять все упростить, Андре?

– С первым осложнением вы уже справились.

Когда она в горе спешила укрыться в миссии, он перехватил ее и почти волоком втащил к себе в кабинет, набросившись на нее с проклятиями, едва была закрыта дверь, зло тряся ее и говоря: «Ты что, с ума сошла, сука бестолковая? Возвращайся в его дом, оставайся там и не смей трогаться с места, тебе нельзя прятаться здесь или ты погубишь себя! Возвращайся туда, дура, мы встретимся позже и поговорим, только, ради Христа, ничего не подписывай и ни на что не соглашайся, ну, шевелись, убирайся отсюда!»

– Вы были совершенно правы, Андре, – сказала она, не сердясь на него за грубость и жестокость, прекрасно все понимая. – Спасибо, что вы сказали мне все так, чтобы это дошло до меня, пробилось через мою боль. Это было первое. Что дальше?

Морщины на его лбу стали глубже. Это была новая Анжелика, неизвестная ее сторона и неожиданная. Раньше он дважды видел такую перемену в мужчинах, ни разу в женщине. Оба были вражескими шпионами, которых отпустили после страшнейших пыток. В качестве объяснения врачи могли предложить только одно: эти люди перестали бояться, бояться новых пыток, бояться смерти. Их подтащили к самому краю, и они выжили, и были теперь убеждены, вне всяких сомнений, что выживут снова, что бы с ними ни делали, или умрут, а это уже не имело значения. Врачи сказали, что сама смерть перестала иметь значение до того дня, отделенного от них неделями, месяцами или годами, когда первобытный ужас снова поднимет в их душе свою мерзкую голову, как это обязательно должно было произойти.