Джон Бёрджер - Дж.

Слова давались Камилле с трудом; говорить было нелегко, но она произнесла свою речь искренне. Для нее подобное объяснение являлось единственным возможным способом положить конец сложившейся ситуации, затушевать несправедливость и унизительность угроз мужа. Неважно, что именно она объясняла. Она верила в предначертанное, не считая, что вольна распоряжаться своей судьбой. Будущее не представлялось ей ясным или четко определяемым принимаемыми решениями. Ей хотелось потом вспомнить этот миг искреннего объяснения, хотя она и не ощущала ответственности за возможные его последствия, с робкой надеждой понимая – и опасаясь, – что они не в ее власти.

– Я разыщу тебя в Париже! – сказал он.

– Он вас убьет!

– Но ведь ты меня больше не предашь.

– В каком смысле?

– Зря ты записку сохранила. В Париже мы будем осторожнее.

– Я не собираюсь с вами видеться в Париже.

– Если бы обстоятельства складывались благоприятно, мы бы никогда не узнали, на что мы способны.

– Вы не знаете и знать не можете, на что я способна. И никто этого не узнает. Прошу вас, отвезите меня к подруге.

– Пойми, я мечтал о тебе всю жизнь, хотя и не подозревал, что ты существуешь. Я знаю о тебе все, даже то, что ты сейчас скажешь. Ты скажешь: «Вы ошибаетесь».

– Вы ошибаетесь, – повторила она и рассмеялась.

– Камелия!

Дж. объяснил ей, как повернуть руль и что делать с рычагами управления, пока он заводит мотор автомобиля. Камилла подчинилась, довольная представившимся случаем подчеркнуть, что ее объяснение вызвано отнюдь не беспомощностью.

За капотом виднелись голова и плечи Дж., худыми руками налегавшего на заводную рукоять автомобиля. На лбу блестели капельки пота. После нескольких неудачных попыток мотор взревел. Автомобиль задрожал; в такт ему подрагивали затянутые в перчатки пальцы Камиллы на руле. Дж. что-то крикнул, но она его не расслышала. Казалось, для того чтобы выйти из машины, придется выпрыгнуть из трясущегося автомобиля в абсолютную неподвижность дорожной пыли и церковных стен. Камилла прыгнула. Он помог ей сесть на пассажирское сиденье, уложил ее руку на дверцу и поцеловал место между перчаткой и обшлагом рукава. Камилла поглядела на его голову и дрожащими пальцами легонько коснулась волос. Он не подал виду, что ощутил прикосновение.

– Мы вернемся в объезд, через долину Вьеццо, – сказал он. – Километра три-четыре, не больше.

«Любовь мне предлагаешь ты, но пусть молчат об этом губы…»

Для морали тайн не существует, поэтому не бывает моральных явлений, есть только моральные суждения, а для них необходимы непрерывность и предсказуемость. Мораль не в состоянии вместить новое и удивительное: его можно проигнорировать, о нем можно умолчать, ведь признание существования подобного явления делает его неподвластным немедленному моральному суждению.

Камилла знает, что человек, увозящий ее в своем автомобиле, равнодушен к хаосу, создаваемому в ее размеренной жизни. Из-за этого равнодушия ей хочется воспринимать его как врага. Он равнодушен к ее попыткам защитить его от мужа. Он равнодушен к ее объяснениям. Он равнодушен к счастью, которым она довольствовалась. Камилла рада любым поводам, позволяющим ей назвать его своим врагом, но каждый найденный ею повод заставляет Камиллу критически воспринять свою жизнь.

Движение открытого автомобиля создает легкий ветерок. Камилле кажется, что прохлада, овевающая лицо, шею и руки, чем-то сродни серебристой изнанке листвы, шелестящей над головой. Между деревьями мелькают поросшие травой склоны. Каждая черточка пейзажа дополняет тайное уединение.

Камилла сравнивает его равнодушие со своей любовью к мужу, детям и семье, представляет себе, как они ее окликают. Ее имя равносильно их ожиданиям. Ее жизнь – Камилла.

– Камелия, – произносит он.

Разница в несколько букв.

– Что именно ты во мне любишь? – спрашивает она.

– Твои мечты, твои локти, сомнения в уголках твоей уверенности, необычную теплоту волос, все то, чего ты хочешь, но боишься, крохотность…

– Я ничего в себе не боюсь, и ты обо мне ничего не знаешь.

– Ничего? Я знаю все, что о тебе написал.

Кто это говорит?

– Тебе безразлично, что со мной будет, – настаивает Камилла.

– Тогда зачем ты спрашиваешь?

– Потому что мне любопытно взглянуть на себя твоими глазами. Хочу понять, чем именно вызвано твое заблуждение.

– Я не заблуждаюсь. Я шел к тебе всю жизнь.

– Вы оба с ума сошли.

– Кто?

– Морис и ты.

– Но не мы с тобой.

– В Париже он тебя убьет.

Он останавливает машину у моста, там, где тропинка сбегает к ручью.

– Через восемь дней я приеду в Париж, – говорит Дж.

Она спрыгивает с подножки в неподвижную траву, распрямляет напряженные ноги, поворачивается, глядит на него исподлобья и неуклюже, будто внезапно забыв о заученном изяществе, бросается к зарослям акации. Камилла бежит, пошатываясь, как ребенок, – или как обезумевший от горя взрослый.

– А если, – хрипло восклицает она, раскинув руки, – если не через неделю, а вот здесь и сейчас – Париж?

Спотыкаясь, она подбегает к деревьям.

Дж. бросается за ней следом. Она слышит его шаги и оборачивается. Среди акаций стоит шпалерная решетка, плотно увитая виноградной лозой.

– Не подходи, – кричит Камилла, скрывается за шпалерой и, озираясь, начинает раздеваться.

Над деревьями, над лесистыми горами, похожими на обросшие зеленой шерстью кулаки, виднеются невероятные заснеженные пики. Камилла опускает взгляд, сосредоточенно возится с застежками корсета.

Я отдаю тебе не себя. Не мою суть. Или, если бы я была тобой – а мне это сейчас очень легко вообразить, не сложнее, чем повернуть руку ладонью вверх или ладонью вниз, – если бы я была тобой, не твою суть. Если хочешь перечесть меня часть за частью, я буду такой же, как остальные, потому что никому не удастся оценить части, как не удастся соску оценить грудь, брови измерить свет взгляда, уху определить звук того, как я сейчас выйду к тебе из-за деревьев. По частям я – женщина, которая раздевается на прогалине, будто потаенное место у ручья, скрытое от взора; та, кто совсем недавно тебя отвергла; та, кто сегодня вернется к детям в Париж; та, кто не может вообразить себя никем, кроме верной жены; та, кто никогда прежде не была той, кто я сейчас. Но я не сумма своих частей. Увидь меня целиком, так же, как жизнь требует воспринимать себя самого. У меня на затылке столько волосков, сколько у тебя способов ко мне прикоснуться. Я не себя тебе отдаю, а предлагаю тебе встречу нас двоих. Ты предлагаешь мне возможность тебе это предложить. И я это предлагаю. Предлагаю.

– Я жду, – произносит она вслух.

Неуместность ее тона его не удивляет (ее голос звучит так, будто она нетерпеливо окликает его в приоткрытую дверь спальни). Любые слова в такую минуту кажутся неуместными.