Джон Бёрджер - Дж.

На пьяцца Понтероссо была фруктовая лавка, где торговала женщина – судя по чертам лица, соотечественница Нуши, из Карста. Дж. купил вишни и направился на восток, к порту. По дороге он ел вишню и выплевывал косточки на мостовую.

В красном цвете вишни всегда присутствует бурый оттенок – гниющий, разлагающийся плод темнеет и становится мягким. В спелой вишне всегда ощущается вкус разложения.

Дж. прошел мимо людей, собравшихся группками и на разных языках обсуждавших неминуемое начало войны. Чем дальше на восток он уходил, тем оборваннее становилась одежда прохожих, тем закрытее их лица.

Из-за крохотности плода, из-за нежности мякоти, из-за тончайшей кожицы – она чуть плотнее пленки на поверхности жидкости – косточка в вишне кажется инородной. Вишенка должна быть целостным комочком. В ней не должно быть косточки. Косточка воспринимается во рту как некий осадок, загадочным образом возникший во время поедания вишни, который приходится выплевывать.

Дважды Дж. останавливался и оборачивался, потому что у него возникало ощущение слежки. Он садился на парапет у магазинчиков и наблюдал за женщинами, стоявшими в очереди за хлебом и овощами. В этой части города с продуктами было плохо.

Мягкость и упругость еще не раскушенной вишни похожи на мягкость и упругость губы.

Он бросал вызов времени и поэтому не торопился.

Дом, в котором жила Нуша, стоял в ряду таких же домов. Их двери открывались прямо на улицу. Дж. постучал. Женщина с двумя детьми возникла на пороге и подозрительно взглянула на Дж. Он объяснил, что пришел к Нуше. Женщина на ломаном итальянском спросила, что ему надо. Он предложил детям вишню, но женщина торопливо прогнала их в дом.

– Ее комната на самом верху, – ответила она. – Через десять минут я мужа к ней пришлю.

На верхней площадке лестницы Нуша, с распущенными по плечам волосами, открыла дверь.

– Вы? – прошептала она, взглянула в лестничный пролет, поманила Дж. в комнату и торопливо захлопнула за ним дверь. – Вы паспорт принесли!

Комната была маленькая, с косым нависшим потолком. У одной стены стояли кровать и буфет, у другой – стол и стул; из мансардного окошка виднелся порт. Дж. высыпал вишню из бумажного пакета на столешницу.

– Меня утром выпустили, – сказал он, достал из кармана паспорт и протянул Нуше.

Ей кажется, что все испытания окончились, цель достигнута. Нуша обеими руками сжимает его ладонь. Он обнимает девушку. Она, не сопротивляясь, льнет к нему. Нуша так взволнована достигнутым, что на миг ей чудится, будто они оба к этому стремились. Она грузно опирается на него. Будь он послабее, она бы его поддержала. Они оба словно бы сбежали от преследователей и теперь изнеможенно обмякли – утомленные, но в безопасности.

Они впервые остаются наедине в закрытом помещении.

– С распущенными волосами лучше, – замечает он, приподнимая прядь с ее плеча.

– Надо же вот это как-то прикрыть! – Нуша отступает на шаг, наклоняет голову, перекидывает волосы на лицо, открывая багровый рубец на шее. Он медленно протягивает руку. Нуша стоит неподвижно, как на осмотре у врача. Между волосами ярко белеет кожа головы. Волосы пахнут одеялом.

– Надо сырое мясо приложить, – говорит он.

Она выпрямляется. Кровь прилила к склоненной голове, и на щеках вспыхивают неровные пятна румянца; прожилки багровеют и набухают, как кровеносные сосуды в корне языка.

– Сырое мясо! – восклицает Нуша. – Скажете тоже! Я бы его съела.

– А как спина?

– Мне не рассмотреть.

– Я взгляну? – спрашивает он.

Только ему Нуша может показать следы плети – ими она заработала паспорт. Она поворачивается спиной к Дж., спускает с плеча блузку и сорочку.

На широких округлых белых плечах горят два набухших рубца, но кожа не рассечена. Поры кожи испускают странное сияние, неотличимое от ее запаха. Дж. кончиками пальцев прикасается к плечу Нуши.

– Я всю ночь спать не могла, больно было, как от ожога.

В окошко слышен какой-то далекий шум, похожий на человеческие голоса; не речь (слишком размеренный) и не музыка (слишком нестройный). Постоянно повторяются два-три звука. Один из них напоминает Дж. «Ать, ать!» из детства. Они с Нушей обмениваются взглядами и подходят к окну. Внизу люди бегут к толпе на пристани, машут руками. Кто-то несет черно-желтый австрийский флаг.

– Кто это? – спрашивает Джи.

– Не знаю, – невозмутимо отвечает Нуша. Грудь ее тяжело вздымается. – Похожи на наших докеров. – Она отходит вглубь комнаты, поправляет блузку, застегивает крошечные пуговички толстыми пальцами. – Мне пора, – говорит она, сжимая паспорт.

Дж. хочет проникнуть во все аспекты ее физической сущности – во вздымающуюся грудь, в густые волосы, пахнущие одеялами, в белую кожу головы, в крупные руки, в щеки, в поры кожи – встать между ее телом, замершим у окна, и ее осознанием себя. Он хочет занять место того, на что она смотрит. Он хочет предложить себя как дар, лишенный всякой добродетели. Он хочет перенести этот дар на собственное тело, удовлетворить свое желание.

– Нуша, у нас нет времени, – говорит Джи.

Ее имя он произносит с отчаянием.

Нуша впервые задумалась, что он будет делать без паспорта.

– Нам пора, – отвечает она, повязывая косынку.

Они сбегают по темной лестнице.

«Нуша, у нас нет времени». Возможно, говоря это, Дж. имел в виду ее нетерпеливое желание отнести брату паспорт, или толпу на пристани, или мужа хозяйки, который вот-вот поднимется к Нуше в комнату, или тридцать шесть часов, за которые Дж. следовало покинуть Триест, но ничто из этого не представляло непреодолимых трудностей, и в прошлом он искусно находил сотни способов с ними справиться. Его заявление означало нечто иное.

Вот уже два дня его угнетала громада воспоминаний. Он ощущал себя приговоренным к жизни в прошлом. То, что еще не случилось, представлялось ему еще не раскрывшейся частью прошлого. Когда его выпустили из полицейского участка, Дж. казалось, что, куда бы он ни отправился, он возвращается к прошлому, к жизни, которую вел до того, как фон Хартман предложил ему Марику, до того, как решил пригласить Нушу на бал. Любой его поступок воспринимался как уже совершенный, приведший к определенным, известным последствиям. Все имевшиеся возможности были мнимыми. Время отказывалось его признавать. Его влечение к Нуше было неотличимо от отчаяния. Ой!

(Страсть обязательно набрасывается на время. Любовники совместно овладевают временем – так, что оно раскрывается, наступает, ретируется и отклоняется назад. Время циркулирует в их сердцах. Влагалище времени покрыто влагой вечности. Время изнуряет себя и извергает поколения.)

«Нуша, у нас нет времени», – сказал он.

Представьте, что герой легенды осознает себя живым. Созданную легенду невозможно изменить. Ее неизменность обеспечивает своего рода бессмертие. Но герой, живой и сознающий себя в легенде, которую раз за разом повторяют и пересказывают, ощущает себя похороненным заживо. Ему не хватает не воздуха, но времени.