Чак Паланик - До самых кончиков

Поскольку пистолет так близко был к микрофонам, грохот получился апокалиптическим. У Пенни до сих пор звенело в ушах, и матери приходилось надрываться, чтобы из Небраски докричаться до дочери.

Осторожно подбирая слова, домохозяйка из глубинки сообщила:

– Знаешь, я все-таки прикупила этих «кончиков»…

У Пенни сперло дыхание.

Вслед за признанием мать поменяла тон, подняв голос до девчачьего писка:

– Что ж ты мне раньше не сказала?! Так проняло, до сих пор не отпустило! Вот почему Господь Бог сделал нас женщинами! А твой папаша вторую неделю в лесу дуется. Ну чисто ребенок… – Застеснявшись, мать добавила: – Только они хрупкие какие-то… Специально, что ли…

Пенни пробормотала:

– Так. Что именно поломалось?

Даже по телефону было слышно, как мама залилась румянцем.

– Ах, доченька, одному богу ведомо, как эти инженеры в своих ОТК работают. Да и я хороша: завела ее на все обороты. Как в этой… ну… про часики которая?

Пенни смутно припомнила бодрящий рекламный слоган от «Таймекса»: «Нас бьют, а мы всё ходим».

– Но пока не сломалась… – мать вздохнула, – я таких ощущений набралась, на всю жизнь…

Пенни скрестила пальцы.

– Мам, я спрашиваю, что это была за штучка?

«О, только не стрекозка!» – мысленно взмолилась она.

– Стрекозка.

– Ну мама! – вознегодовала дочь.

А та, словно не слыша, продолжала:

– Помнишь, как ты в седьмом классе выпрашивала кроссовки, по которым все с ума тогда сходили? Считай, что и я спятила. Знаешь, когда я вижу рекламу этих штучек по телевизору, у меня внутри что-то такое прямо щекочет, не могу.

Вернувшись в тот день с работы, Пенни постучала в спальню подруги-приживалки. У нее не хватило крепости духа сообщить Моник печальную новость: тебя-де уволили за прогулы. Вместо этого она стояла в коридоре и дергала за дверную ручку, периодически повторяя: «Открывай давай!» Приложив ухо к створке, послушала зловещее зудение.

– Открывай, говорю! – потребовала она. – «Неотложку» вызывать будем.

Дверь чуть приоткрылась. Хлынула вонь. Через щель удалось рассмотреть череп в обрамлении запущенных дредов.

– Не в службу, а в дружбу, – просипел череп. – Сгоняй за батарейками, а?

Шварк! Дверь захлопнулась. Сочно щелкнул замок, и вновь раздалось приглушенное зудение.

Бесило, что сейчас ее родной матери грозила та же опасность. Решив отвлечь ее внимание, Пенни поинтересовалась:

– Мам, а помнишь, я тебя просила покопаться в старых подшивках?

Ее пальцы сами собой потянулись к шее. Пульс 127. Время, проведенное с Максом, наделило ее привычкой следить за показателями собственной жизнедеятельности.

Мама не ответила; во всяком случае, не ответила сразу. Может, винить надо буйное воображение, но вроде с того конца провода доносилось слабое жужжание.

– Мам? – спросила она. – А что, папа опять взялся за бензопилу?

– Знаешь, я тут хотела тебе сказать… В общем, жди от папы звонка. – Мать перешла на шепот: – Грозится сунуть меня в смирительную рубашку и отвезти в дурдом. – Раздраженное шипение: – А я всего-то забочусь о себе! В кои-то веки!

– Ма-ам, ну что там с таблоидом? – не отставала Пенни. – Мы же договорились, что ты посмотришь насчет детства Максвелла.

Мать сменила тему:

– У тебя есть планы на сегодняшний вечер?

Так, уже 131 удар в минуту.

– Сегодняшний вечер? – Вообще-то имеется одна мыслишка, надо ее проверить. – Ну да, я тут решила кое-кого пригласить…

– Кого-то особенного? – заинтересовалась мать.

– Да, – ответила Пенни без тени иронии в голосе. – Вечерок выйдет незаурядный.

Должно быть, Бриллштейн увидел ее имя на индикаторе АОНа, потому что трубку снял уже на втором гудке. Голос приглушенный, невнятный от плотского желания.

– Да?..

Откуда-то издалека донеслось женское, властное:

– Дорогой? Кто это? Ведь ночь на носу!

– Да никто! – бросил он в сторону. – С работы. Может, придется отлучиться на пару часиков.

Скороговоркой сообщив собственный адрес, Пенни бросила трубку и кинулась в коридор. Смерчем прошлась по чуланам и гардеробным, подыскивая самый дерзкий пеньюар. В Париже, ничем и никем не сдерживаемая, она прикупила десятки пикантных, сверхукороченных ночных сорочек, надеясь хоть этим раззадорить Максвелла. Ага, как же. Зато к сегодняшнему вечеру удачно подойдет вот этот узенький поясок из перьев марабу, выкрашенных в насыщенный лиловый цвет. Вещицу полагалось носить на талии, оставляя обнаженным торс, а стало быть, и грудь, к тому же лишь частично прикрывая вульву.

Пенни зажгла люстру в прихожей своего хорошенького городского особняка и заняла позицию, которая отбросит ее тень на матированное стекло парадной двери. Слегка подогнула ножку, чтобы при взгляде с улицы у тени соблазнительно выпячивалось бедро, и замерла, поджидая гостя. С богом. Капкан заряжен.

«Динь-дон», – пропел дверной колокольчик.

– Открыто! – отозвалась Пенни самым знойным голосом.

Бриллштейн бочком сунулся в дверь, отдуваясь, словно бежал даже в такси. Узрев прелести, подчеркнутые марабуйным пояском, сочно чмокнул морщинистыми губами и сказал:

– «Предчувствия его не обманули…» И впрямь шлюха!

Пенни ловко выскользнула из жадных рук. Уворачиваясь на ходу, заманивая в глубь просторных комнат, она позволила только собственным ладоням скользить по шелковистым изгибам тела.

– О, мистер Бриллштейн, о! – хихикала она, избежав очередной поимки. – Я так долго этого ждала!

Глупый распутник уже избавился от пальто, штанов и шляпы и гонялся за ней меж оттоманок и журнальных столиков, однако вечно опаздывал на шажок. Никак ему не удавалось цапнуть пригоршню юной, упругой кожи.

Вываживая добычу, Пенни ворковала:

– Мы теперь работаем за Максвелла, да?

Вновь хихикнула и упорхнула.

Бриллштейн ухмыльнулся и старческой рукой вытер слюни с подбородка. Кот, готовый захрупать косточками одной яркой, сексуальной канарейки.

Обиженно выпятив нижнюю губку, Пенни увернулась вновь и задала следующий вопрос:

– А откуда вы так хорошо знаете, что у Макса в блокнотах?

Из-под семейных трусов «Брукс Бразерс» кое-что выпирало в ее направлении; волосатые свиноподобные ляжки подгибались от вожделения. Не пощаженные временем ягодицы судорожно сжимались и разжимались, толкая набухший пах вперед. В глотке клокотала одышка.

– Дай себя словить, – прохрипел Бриллштейн, – и я все расскажу.

Она увлекла его на второй этаж, к спальне. Изобразила собственное возбуждение, мяукая и кривляясь тем притворным способом, что в свое время так досаждал Максу. А вот Бриллштейн не замечал, что у нее ровный пульс и полнейшее отсутствие перспирации. Загнав Пенни в постель, он забрался сверху, закопошился, понуждая раздвинуть коленки. Рывком спустив трусы, он и не прикидывался, что хочет доставить ей удовольствие. С кончика фаллоса тянулась нитка прозрачной слизи, прилипая к девичьей коже, о которую он терся. Размазывая клейкие выделения по безволосой наготе, Бриллштейн хрипел: