Дэвид Кроненберг - Употреблено

Наоми отправилась в ванную, наклонившись поближе к зеркалу в пластиковой раме, умело подвела глаза, слегка подкрасила губы. Затем выбрала самый сексуальный наряд, который при этом не мешал бы работать – обтягивающий легкий свитер из бежевой шерсти и черные хлопковые лосины, – запрещая себе думать о том, почему вообще заботится об этом. Она уже начала пить антибиотики.

Наоми разместила три вспышки и диктофон на маленьком камбузе Аростеги – он готовил ужин, она снимала. Свое полное невежество в кулинарных вопросах – часть образа профессиональной журналистки – Наоми, можно сказать, возвела в культ, и манипуляции Аростеги, вооружившегося тонким ножом, с крошечными креветками и пучками зелени – видимо, водорослей – оставались для нее загадкой. У раковины стояли кувшинчик с теплой саке и две вытянутые керамические чашечки от разных сервизов. Аристид и Наоми прикладывались к ним время от времени.

Аростеги даже немного привел себя в порядок – побрился, помыл голову или по крайней мере причесался, хотя Наоми не слышала, чтобы в ванной бежала вода. Он к тому же переоделся и в толстом свитере и вельветовых брюках выглядел настоящим профессором. Увеличив изображение на дисплее D300s – нужно было оценить резкость, – Наоми увидела прозрачные тоненькие проводки, тянувшиеся от линии роста волос к ушам Аростеги.

– Это слуховой аппарат, – поинтересовалась она, – или вы музыку слушаете?

– Бионические усилители слуха. И постоянная связь со спутником.

– Шутите?

– Я лишен чувства юмора. Мой отец-грек, скрипач, и мать-француженка, пианистка, к пятидесяти оба совершенно оглохли и носили слуховые аппараты. Конечно, тогда они были простейшие, аналоговые, а теперь цифровые. Мне больше нравится французское слово – numérique [15]. Оно, по-моему, образнее и не отсылает к иному значению, как английское – к пальцам [16].

Аростеги повернулся к Наоми, поднял руки, пошевелил пальцами – короткими и крепкими, а затем вытащил из левого уха слуховое устройство и подержал перед собой, чтобы Наоми сделала снимок. Изящная серебристая капсула – под цвет волос Аростеги – помещалась за ухом, прозрачная пластиковая трубка с тончайшими проводками внутри соединяла ее с прозрачным же вкладышем – два скрепленных полушария, похожие на крошечную медузу, – который вставлялся в ушную раковину.

– Это “Сименс”. Немецкий, конечно. С настоящими ушами не сравнить, но очень хороший.

Аростеги аккуратно вдавил вкладыш обратно в ухо и снова принялся за готовку.

– Наш разговор напомнил мне об одном замечательном семейном анекдоте парижских времен, когда моя мать готовила обед и, поправляя заколку, случайно выдернула из уха слуховой аппарат, уронила в буйабес и не заметила. А я его съел.

Предавшийся воспоминаниям Аростеги затрясся от смеха.

– Родители, как вы понимаете, несколько обеспокоились, ведь батарейки содержат токсичные вещества. К тому же слуховые аппараты были гораздо больше размером. Однако тогда врачи не имели возможности достать из меня эту штуковину, не причинив серьезного вреда моему юному желудку и кишечнику, поэтому мы просто сидели и ждали неизбежного. Мама сочла весьма неудобным так долго ходить глухой на одно ухо, и ей в конце концов выдали новый аппарат, лучше прежнего.

Увеличив последний снимок, Наоми рассматривала скулу Аростеги – очень красивой формы, портило ее только светлое пигментное пятно, и девушка вспомнила своего деда-дерматолога, который говорил, что, когда человек стареет, его кожа становится рассадником самых необычайных форм жизни. “И тогда начинайте пользоваться тональным кремом, – добавлял он, – бороться с ними бесполезно. Уж больно их, зараз, много”.

– Вы всегда бреетесь по вечерам? – поинтересовалась Наоми.

Она задавала вопросы отчасти для того, чтоб Аростеги повернулся и можно было взять лицо профессора, интересовавшее ее все больше, в новом ракурсе.

– До вас я неделю ни с кем не разговаривал. Даже поразился, как неприлично выгляжу.

– Вы выглядите как шеф-повар французского трехзвездочного ресторана, который готовит у себя дома.

– Плохо дело. Я ведь больше не готовлю ничего французского. Только японское. Пытаюсь во всяком случае. Мой друг Мацуда-сан – замечательный повар. Я учусь у него, но пока умею только самое простое. А он готовит очень изысканные блюда, изысканные и сложные.

– Профессор Мацуда? Мне показалось, он вас сторонится.

– Да, на людях. Но не в личном общении.

– Он, видно, хороший учитель. Вы даже держаться начали как японец. И похоже, свое дело знаете.

– Да. Вы тоже.

– Серьезно?

– Людоед Аростеги готовит пищу. Затем людоед Аростеги поглощает пищу. За такие снимки кто угодно заплатит.

– А как насчет видео? – Наоми приподняла D300s в правой руке. – Эта штука снимает неплохое видео. Подходящий микрофон и наушники у меня тоже есть.

– Может быть. Когда познакомимся поближе. К тому же я должен посоветоваться со своими адвокатами. Ваше появление уже и так их разозлило. Появление некой Наоми. Юристы делают ставку на отсутствие договора об экстрадиции между Японией и Францией, но есть некоторые щекотливые обстоятельства, которые усложняют дело. Общественное мнение и возмущение для меня очень опасны.

– Насчет снимков людоеда вы, конечно, правы. Они произведут сильное впечатление. Однако вы не против? Не возражаете?

Аростеги повернулся к ней и указательным пальцем сдвинул в сторону уголок рта, обнажая зубы. Вид у него при этом был комичный и одновременно жутковатый. Встревоженная Наоми опустила фотоаппарат. Аростеги вынул палец изо рта.

– В глубине людоедской пасти. Не хотите сделать снимок?

– Вы сами-то хотите?

– Хочу.

Он снова растянул пальцем рот. Наоми быстро сменила объектив – поставила самый мощный широкоугольный – и принялась снимать: максимально приближала, визуально растягивала, искажала лицо и рот Аростеги. Тот позировал серьезно, старательно, полностью обнажая и как-то порочно оголяя десны и зубы – хорошие, красивые, лишь слегка пожелтевшие от табака. Наоми опустила “Никон”, посмотрела на экранчик. Снимки получились будоражащие.

– Хватит на сегодня, – сказала она наконец. И потянулась за саке.

– Скажите: Ари.

– Хватит на сегодня, Ари.

Она осушила чашку и налила себе еще.

Дверь в спальню в подвальном этаже приоткрылась, луч света хлестнул Натана по лицу, разбудил его, еще одурманенного сном, еще грезившего, что он маленький мальчик, которому c вечера надели на голову белые трусики, чтобы от мокрых волос не намокла подушка, – они придумали это вместе с мамой, ведь она всегда купала сына перед сном. Когда мальчик просыпался, трусики – старые, протертые на поясе до резинки – всегда чудесным образом исчезали, а его волосы были сухими, как и сейчас. Каким-то причудливым и совершенно неприличным образом несказанной сладостью этого сна наполнилась и явившаяся в дверном проеме зловещая тень – помедлив в проходе, она гибко скользнула через порог и мимо туалетного столика. Приблизившись к Натану, тень слилась с комичной фигурой крадущегося на цыпочках Ройфе.