Дэвид Кроненберг - Употреблено

В техническом отношении фотографии Юки, без сомнения, выигрывали бы, но ее присутствие в корне изменило бы биохимию творческого процесса. Изучив снимки Ари внимательнее, Наоми обнаружила нечто волнующее и ужасное: в сознании Аристида она превратилась в Селестину. Внешне Наоми, конечно, вовсе не напоминала Тину, но в фотографиях профессора было столько страсти – он пожирал ее, как макрофаг, разглядывал, как вуайерист, отчаянно пытаясь воскресить свою мертвую жену. Аристид попросил Наоми установить макролинзу – ту самую, что она взяла у Натана да так и оставила себе наверняка именно ради этого момента, – и снимал в максимальном приближении, врезаясь в ее тело 105-миллиметровым объективом (с неуклюжим названием Micro-Nikkor 105mm f/2.8G IF-ED ), будто платиновой иглой гальванокаустического аппарата. Профессор фотографировал и рассказывал Наоми, что во время операции чувствовал запах горелой плоти Селестины, а Мольнар – растянув ткань ее груди двумя зубчатыми ранорасширителями из нержавейки, чтобы было видно, где резать, – велел ему не вдыхать этот, как он сказал, хирургический дым, ведь он токсичен. Никаких записей о своих приключениях в операционной Аростеги не делал, они сохранились только в его памяти, но он не забыл электрохирургический нож Боуви, названный в честь его создателя Уильяма Боуви, все время напоминавший ему о большом, похожем на тесак мясника боевом ноже, названном в честь Джима Боуи, знаменитого защитника Аламо. Выглядел этот нож Боуви – термокаутер безобидно: маленькое плоское лезвие, как у отвертки, закрепленное в желтом гнезде, пластиковая ручка веселенького голубого цвета, желтая кнопка включения и голубой шнур. Врезаясь в плоть, нож высекал лишь маленькие искры, мерцал под полупрозрачным шатром из кожи, растянутой ранорасширителями, как миниатюрная сварочная горелка, отделяя ткань груди слой за слоем, превращая ее в белый дым с тихим звуком, не громче шепота.

– Ткань груди похожа на заварной крем – вот что пришло мне тогда в голову. Ну как тут не сравнить себя с Сагавой?

– Так ты нашел внутри насекомых?

– Нет, конечно, – сказал Аростеги. – Конечно, нет. Но потом, когда Селестина оправилась, она была так довольна, так счастлива, что поднимать этот вопрос не хотелось и отвечать на него тоже.

Разрезав Наоми с помощью фотоаппарата, Аростеги впал в задумчивость, а скорее, даже вошел в ступор – он явно выпил больше нее, и Наоми попыталась вывести профессора из этого сумеречного состояния, предложив нарисовать на его щеке одну или две слезы, а предварительно обсудить, следует ли закрасить слезы, что будет означать совершенное убийство, или оставить контур пустым, имея в виду покушение на убийство. Затем Наоми хотела плавно перейти к обсуждению другого вопроса: почему же Селестина из апотемнофилика с одной грудью, пребывающего на седьмом небе от счастья, превратилась в изуродованный труп, – но после того как Аростеги согласился на две закрашенные слезы (ничего не объясняя насчет двух убийств, которые, как они договорились, такой рисунок должен символизировать) и Наоми нарисовала их на его влажной правой щеке фиолетовым маркером, Аристид обмяк, стал валиться с ног, и пришлось укладывать его в постель, как маленького (в ее постель, настоял профессор), а перед этим помочь ему, шатавшемуся, на заплетавшихся ногах подняться по лестнице, практически взвалив на себя его горячее, потное тело.

Утром Наоми обнаружила, что, по-видимому, заснула рядом с Аростеги. Ноутбук стоял открытым на полу – ночью она сидела там, прислонившись спиной к кровати, упершись ногами в стену, и смотрела фотографии Наоми, исполнявшей роль Селестины на операционном столе. Лежа в постели, Наоми грезила, что она и есть Селестина, разрезанная Тина, только не на операционном столе. Она находилась в легендарной парижской квартире Аростеги и лежала на маленькой, неудобной мраморной столешнице, а слегка преображенный в духе фотореализма Ари разделывал ее и ел, заботливый и благодарный, смакуя и расхваливая каждый ее кусочек, сама же Наоми поощряла его разделывать ее и дальше и, конечно, отрезать ей груди, а в конце концов и голову, которая все прекрасно осознавала и не переставала нежно улыбаться, даже когда профессор принялся есть губы. Когда Наоми повернулась к спящему Аростеги, период полураспада сна еще не закончился – она даже испугалась: вдруг ее голова сейчас отвалится и, ударившись о его плечо, отскочит на пол, как футбольный мяч? Но профессора в постели уже не было. Сделав два шага по направлению к ванной, Наоми ощутила, что ее подхватила мощная волна забвения, поднявшаяся из сна, из глубоких вод бессознательного; несомая волной Наоми переживала катарсис, чувство освобождения, сближавшее ее с Аростеги, от которого это чувство, вероятно, и исходило, ведь он, конечно, искал забвения даже в самых обыденных ситуациях. На раковине, за краном с горячей водой Наоми обнаружила смятую косметическую салфетку в фиолетовых разводах – видимо, Аростеги смывал со щеки нарисованные слезы. Означало ли это, что он очистился от греха убийства Селестины и метафорического убийства Наоми?

На первом этаже профессора тоже не оказалось. Наоми осталась в доме одна. Прошло три дня, Аростеги так и не вернулся.

Оглушительный стук в дверь напугал Наоми; несколько минут он сидела, съежившись от страха, в спальне Аростеги и только потом осмелилась выйти, потихоньку спустилась по лестнице, вздрагивая от каждого нового удара, чтоб посмотреть, кто же вознамерился посягнуть на ее одиночество. Когда-то сама Наоми впервые подошла к дверям дома Аростеги и постучала, и этот эпизод накладывался в ее сознании на сегодняшний визит незнакомца, только теперь уже она превратилась в осунувшегося, небритого отшельника, неврастеника-философа – даже ее немытые волосы словно поседели, – а неизвестный у двери играл, сам того не зная, роль вновь прибывшей Наоми. За три дня она полностью погрузилась в жизнь Ари, которую теперь олицетворял этот дом и вся его обстановка, поэтому отчасти и произошло смещение самоидентификации, а с другой стороны, оно было преднамеренным: Наоми хотелось перевоплотиться в Аростеги. Она еще не смыла с груди хирургическую разметку, как Ари смыл со щеки татуировку убийцы, старательно нарисованную заботливой Наоми. (В этом она увидела оскорбление и даже намек на разрыв.) С того вечера в саду, когда Аростеги оперировал ее, Наоми еще не переодевалась, не выходила из дому, чтоб раздобыть еды, и, что совсем уж ненормально, не лазила в интернете, даже не открывала ноутбук и не включала планшет. Обшарив все ящики, полки, шкафы и комоды в доме, Наоми вовсе не чувствовала себя злоумышленницей, вторгшейся в частную жизнь Ари, – именно потому, что он ушел, не сказав ни слова, и не вернулся, таким образом отказавшись от самого себя, отказавшись от Аростеги, поселившегося в этом домике в Токио, покинул его, как рак-отшельник покидает раковину – свое временное пристанище, когда она становится ему мала. А благодарная Наоми заползла в эту раковину и стала ее новым жильцом – самкой Аростеги, похожей на Селестину, но все-таки не Селестиной.