Майкл Брейсвелл - Клуб «Криптоамнезия»

В последнее время она постоянно чувствовала иглу: иглу от невидимой капельницы, что вливала ей в вену сильное обезболивающее. Она как будто жила в ожидании бесчеловечной инъекции, которую произведет какой-нибудь скучающий ассистент, бюрократ из администрации Воли Случая, кто-то из мелких подручных на Страшном Суде.

Мужчина, ударивший ее по лицу, превратился теперь в скорпиона у нее в кармане, в смертоносную тварь, которая набросится и укусит, когда она сунет руку за мелочью. Про него она помнила только одно: что он использовал имена, как наказания.

Высушив волосы и накрасив глаза, она вернулась к окну. Она чувствовала, как туман проникает ей в ноздри – туман, пропитанный ароматом мертвых свечей, принесенный вечерним ветром от самого Саутворка. Ей казалось, что она почти чувствует запах моря. Ее помада цвета перламутра из устричной раковины слегка отдавала соленой влагой. Если бы сегодняшней ночью она пролетела над Темзой на вертолете, низко-низко, над самой водой, мимо Собачьего острова и дальше, дальше, с включенным прожектором, который был бы как солнечное пятно на воде, то рано или поздно она оказалась бы над устьем реки, где наносы серого ила образовали полосатый узор, как на кресле, обтянутом шкурой зебры, а потом она вырвалась бы в безбрежное небо над океаном.

Есть определенные состояния души, которые со временем разрастаются, наподобие однообразных предместий вокруг мощной крепости, где засела всегдашняя нерешительность. В то время Элен пребывала в одном из таких состояний, когда ты как будто не здесь и не там. Ее прозрачные сиреневые глаза бросали тревожные взгляды на горизонт. Она смотрела сквозь Лондон с остекленевшей, холодной иронией. Ей так не хватало тепла. Глядя в ночь, освещенную тысячами электрических искр, она дрожала на холодном ветру. Когда-то Элен мечтала о белом свадебном платье и венчании на Рождество.

Ее глаза покрывались наледью, в сущности, ослеплявшей ее. Ее речь стала нервной и дерганой, слова не желали ложиться гладко.

Амелия появилась из прошлого. Подруга детства и ранней юности. Элен решила ей написать. Если биться, то насмерть. До последней капли крови.

Она давно ничего не писала, уже несколько месяцев. Пальцы держали ручку, как палочку. У нее было странное ощущение, что она выцарапывает свое имя на вязкой речной грязи. Временный монумент, от которого уже завтра не останется и следа. Сперва ей было трудно формулировать мысли и составлять предложения. Получался какой-то невнятный лепет, неразборчивые каракули.

Всю ночь Элен пролежала на полу, свеча на ковре тускло мерцала. В конце концов она все-таки написала письмо.

«Все-таки я решилась тебе написать, Амелия, это я, Элен, может быть, ты меня помнишь.

Понимаешь, Амелия, это история глаз. В последнее время я редко выхожу из дома, но теперь над рекой играют какую-то странную музыку, и я ее слышу, она стучится ко мне в окно, как бедная фея Динь-Динь [14].

Мне кажется, я теперь знаю. Амелия, ты знаешь, что это такое, когда ты знаешь? У тебя тоже бывает это дурацкое ощущение? Как будто ты превращаешься в набор химических реактивов. В такие мгновения, Амелия, я себя чувствую слабой гимнасткой, этакой подавленной дилетанткой в глубокой депрессии. Я уверена, ты тоже знаешь, что это такое. И ты тоже знаешь, что без любви каждый день превращается в войну между порнографией и поэзией, а ты сама – заложница двух противоборствующих сторон, заложница, принуждаемая к безбрачию. Так нелепо, так глупо. Если бы у меня был стеклянный дом, я разбросала бы там срезанные цветы. Я, кажется, брежу.

А что будет, когда мы умрем? Какой-нибудь странный пир мертвых? Можно ли жить на бумаге, Амелия? Можно ли умереть по-настоящему убедительно? Чернильные метки, знаки на белом листе – даже если в них есть некий смысл, вряд ли он сохранится надолго. Слова тоже подвержены разрушению: чем больше мы их используем, тем скорее они изнашиваются. Чем легче они нам даются, тем вернее теряется смысл. И для чего это все? Для того чтобы что-то узнать. Да, похоже на то.

Сегодня ночью город – как мертвый, и я в этом не виновата. Город затоплен и пьян, он испорчен и мертв. Мне так холодно. Так что, Амелия, вот тебе ленточка, чтобы перевязать избранные места из моих ощущений. Возьми ее, дурочка, это тебе».

Но Элен тогда не отправила Амелии это письмо. Во всяком случае, не сразу, а лишь через несколько месяцев, когда вернулась домой из Италии, куда она ездила, чтобы «разобраться в себе», как это принято называть.

Элен хотелось уехать куда-нибудь по-настоящему далеко, а не просто за Собачий остров, и она отправилась на юг, в Венецию, к потокам теплого воздуха, проплывающим над лагуной. Она сидела в такси, которое везло ее в город, и смотрела на черную воду.

Уже смеркалось, на бархатном небе искрились звезды. Она буквально физически ощущала громадное расстояние, что отделяло ее от промозглой окраины лондонской осени. Ей представлялся сонм призраков, сотканных из соленой воды: они поднимались из моря, странные, сладострастные существа, чьи поцелуи сводят с ума женственный город и заставляют его изнывать от желания. Здесь все было пронизано страстью и вожделением, чьи желания исполнены плотской истомой, а замыслы окутаны тайной.

Дни накатывали, словно рокот приглушенного хорала. Однажды она села на теплоход и поехала на Торчелло. Маршрут проходил мимо острова-кладбища Сан-Микеле, огороженного стеной. Венецианские мертвые покоились среди кипарисов, обожженных солнцем. Их жизнь завершилась величайшим из парадоксов: их тела были преданы земле посреди моря.

Элен стояла у теплых стальных перил и смотрела на волны. Если бы она простояла на палубе чуть дольше, ее бледные руки покрылись бы светлым загаром, но лишь до локтей. Она отошла в тень, прислонилась спиной к какой-то двери. Море вздымалось до самого горизонта, безо всякого перехода сливаясь с выбеленным небом.

Она накрутила на палец прядь черных волос, поднесла ее к самым глазам, рассмотрела. Черные, как вороново крыло. Это был просто каприз: пойти и постричься, довериться незнакомому человеку. Пока ее стригли, она сидела у распахнутого окна высоко над Большим каналом. Солнце светило в глаза, и Элен жмурилась. А потом солнце сместилось на небе, и ее лицо оказалось наполовину в тени. Оконные рамы давно прогнили, толстые стекла едва держались в пазах, забитых раскрошившейся замазкой, – она буквально влюбилась в эти венецианские окна.

Порыв свежего ветра – буквально на долю секунды. На Торчелло были только выжженный камыш и одинокая церковь, возвышавшаяся над горячей золой. Закрытая церковь и обжигающая ноги земля на тропинке.

В просоленной траве, потрескивающей, как горящие щепки, и только чудом не рассыпавшейся пеплом, Элен заметила черную бабочку, перелетавшую с цветка на цветок – других признаков жизни не наблюдалось. Она была одна на горячем острове, красивая женщина в белом платье – неподвижная, словно вдруг окаменевшая. Ей хотелось, чтобы что-то поднялось из мертвой травы и забрало ее с собой.