Майкл Брейсвелл - Клуб «Криптоамнезия»

М.Б.: Как вы считаете, был ли когда-нибудь в Америке значительный подъем политического права?

Т.В.: Не думаю, что был какой-либо подъем – ни американского права, ни американского лева, взглянем правде в глаза. Американское правительство представляется мне настолько стабильным, что напоминает поезд на рельсах. Слева и справа люди кричат на него, а поезд все едет и едет. И ему нет надобности куда-либо сворачивать. Я очень хорошо помню, что, когда Рональд Рейган стал президентом, он решил избавиться от министерства образования и сократить правительство до размеров войск специального назначения в армии. И ничего ему не удалось. Точно так же Билл Клинтон собирался ввести государственное здравоохранение, как в Великобритании. И ему тоже ничего не удалось. А поезд все уходил вдаль. Наверное, даже к лучшему, что в Америке только две политические партии, ведь так удобно: система сдержек и противовесов. Даже в 1960-е, когда радикальное движение и впрямь существовало, оно ничем не угрожало существующему положению дел. Это было в большей мере театральное представление, устроенное теми, кто не хотел служить в армии. И в один прекрасный день все вдруг закончилось. Осенью 1970 года стало ясно, что призыв больше не нужен, и все радикальное движение исчерпало себя. А поезд все шел и шел.

Майкл Брейсвелл: Когда вы читали курс лекций по изобразительному искусству в Ньюкаслском университете в середине 1960-х, вашим наставником был Ричард Гамильтон. Что вы почерпнули у него?

Брайан Ферри: Думаю, в его работе меня вдохновляла широта кругозора. Складывается впечатление, что некоторые художники всю свою карьеру совершенствуют какое-то одно направление. Творчество же Гамильтона куда многообразнее, и во всем чувствуется интеллектуальное движение вперед. Некоторые считают его работы бездушными, но мне они такими не кажутся. Больше всего мне нравятся его картины, полные роскоши и чувственности, воспевающие объект изображения.

На мой взгляд, для начинающего художника, жадно познающего мир искусства, и различные периоды его истории и стили, очень здорово неожиданно столкнуться с кем-то вроде Ричарда, который выглядел невероятно современным. Было просто фантастикой обнаружить картины, вдохновленные формой современного автомобиля или изображением Мэрилин Монро. Казалось, это так свежо, так в духе нашего времени. При этом картины Гамильтона очень искусно написаны. Он был хорошим рисовальщиком и прилагал немало усилий для достижения желаемого, а значит, серьезно подходил к своему творчеству. Как раз то, что мне нравится. Нечто подобное я испытывал в отношении Джаспера Джонса. Более небрежные представители поп-арта не могли впечатлить меня насколько. То, что я узнал о Гамильтоне, прочитав его работу «Так что же делает наши сегодняшние дома такими разными, такими привлекательными?» (Just What Is It That Makes Today’s Homes So Different, So Appealing? 1956), очень взволновало меня. Когда я пытаюсь анализировать собственные песни, я вижу, что некоторые из наиболее ранних очень напоминают коллажи, в одну и ту же композицию я привносил элементы разных стилей – по крайней мере старался.

М.Б.: Были ли названия вашего альбома «Обнаженная невеста» (The Bride Stripped Bare, 1978) и песни «Это – завтра» (This is Tomorrow, 1977) данью Гамильтону?

Б.Ф.: Вы правы. Кроме того, «Обнаженная невеста» – это еще и дань Марселю Дюшану [21]. Помню, как читал о выставке «Это – завтра» (This is Tomorrow) в лондонской галерее Уайтчепел в 1956 году, и вдруг подумал: «Какое хорошее название для песни!» К сожалению, сама песня не очень соответствовала названию, но идея была именно такая. В случае «Обнаженной невесты» это на самом деле был выпендреж. Мне показалось, что название великолепно: особенно оно заинтересует массового слушателя, и в результате он сможет узнать об истоках этой фразы и открыть для себя много интересного.

Когда делал собственные версии чужих песен, мне казалось, я ставлю на них свою печать или подпись. Хотя создание версий существующих песен было лишь моим хобби – точно так же, как Дюшану его реди-мейды представлялись чем-то второстепенным, однако он прославился благодаря им. Кавер-версии позволяют вам не растерять навыки, пока в голову не придет свежая идея для собственной песни.

М.Б.: Какими были ваши картины в пору студенчества?

Б.Ф.: Они были каждый год разными… ( Смеется. ) Когда я только собирался поступать в университет, то, помнится, писал целые серии картин а-ля Фрэнсис Бэкон: орущие головы и тому подобное. Позже у меня были серии разноцветных холстов в манере Морриса Льюиса, который мне так же нравился. И, конечно же, не обошлось без периода Ричарда Гамильтона. Другие мои работы не заслуживают внимания. Я так и не нашел свое место в живописи, я просто любил писать картины. Еще в университете я занялся музыкой, так что учеба не настолько увлекала меня, как могла бы или как должна была увлекать. Наверное, я не был предан живописи всем сердцем, хотя вначале очень ее любил. Однако музыка для меня была очень сильным наркотиком, и мне становилось все яснее, что хочется заниматься именно ею, хотя точно я это понял уже после окончания университета. В общем, все четыре года в Нью-Касле я с огромным удовольствием пачкал холсты.

М.Б.: Когда в 1972 году образовалась группа Roxy Music, казалось, и звучание, и имидж уже окончательно сформировались. У вас как у создателя группы было определенное видение ее будущего?

Б.Ф.: Честно говоря, нет, хотя мне хотелось, чтобы ее стиль был очень эклектичным, а музыка – наполнена эмоциями, каковой она для меня и являлась, хотя некоторые не считали ее эмоциональной. Хотелось привлечь в нее элементы разных жанров, которые мне нравились, и это было очень заметно. Мои интересы простирались от экспериментальной музыки вроде Джона Кейджа до различных течений американской музыки, в особенности афроамериканской: блюза Leadbelly, R’n’B, поп-музыки из Детройта и Мотауна, а также великолепных, на мой взгляд, музыкантов, записывавшихся на Stax. Кроме того, на меня повлиял джаз, и, пожалуй, первые концерты, на которые я ходил, были джазовыми. Я был поклонником Чарли Паркера, Билли Холлидэй и всех великих джазменов. Еще в детстве, годам к десяти-двенадцати, переслушал невероятное количество музыки различных стилей – именно тогда началась моя одержимость ею. Я также много читал о музыке, потому что работал разносчиком газет – музыкальных еженедельников, посвященных джазу и блюзу.

Но от большинства музыкантов, на которых повлиял блюз, таких как Ван Моррисон или Эрик Клэптон из моего поколения, меня отличает то, что меня интересовали и Фред Астер, и Джин Келли, и вообще «белая» американская музыка того периода – Пэн Элли, Коул Портер – великие музыканты, более близкие к европейской культуре. От их музыки веяло скорее венскими мостовыми, чем хлопковыми плантациями. Вместе с еврейскими эмигрантами из Австрии, Германии и других европейских стран в 1930-е годы в Нью-Йорк перекочевало и много волшебной музыки. Не надо забывать и о бродвейском звучании, как его иногда называют. Мне оно тоже нравилось. У меня в голове все время крутилась музыка, и, когда я сам начал писать песни, все эти замысловатые влияния переплелись. Слово «коллаж» напрашивается само собой: я взял по крупице отовсюду и постарался создать из этого собственный материал.