Майкл Брейсвелл - Клуб «Криптоамнезия»

Попытка поддерживать три или даже четыре позиции в одном оправдании разума. Это тяжелый труд.

Черт возьми, это Лондон. Здесь все исполнено смысла. Станция метро Сент-Джеймс, в ней явно есть что-то такое… значительное… и еще – боли в груди, и особенный способ смотреть на собор Святого Павла, на вершину холма от Блэкфрайерз, все это вместе – моя утраченная собственность.

В этом странно наряженном городе обитают миллионы историй, но в этих историях нет смысла. Раньше я думал, что жизнь – это поиск, если не правды, то хотя бы приемлемой замены правде.

У меня желтые пятна на пальцах и своеобразное отношение к женщинам и работе. «На хрен работу, – говорю я решительно, – это самая дурацкая из всех возможных метафор для чего бы то ни было». Потом я умолкаю, голос сходит на нет, и какое-то глубинное самосознание несется прямо на меня, словно мотоциклист по плохо освещенному переулку. А потом наступает гнетущая, жуткая тишина – и сразу становится ясно, что это всего лишь попытка уклониться от неприятного разговора. Как небрежный поцелуй на прощание, легкое прикосновение губами к щеке, и удар кулаком по ближайшей твердой поверхности. Боль.

Но даже больше, чем поиски смысла, меня беспокоит проблема времени. Нет, только не это. Опять все по-новой?! Не надо. (Сколько раз я себе говорил, что мне не о чем волноваться. Нельзя волноваться о том, чего нет. Чистый холст.)

Такое странное чувство… Я ощущаю затылком, как колышется воздух… как будто я не иду по улице, а лежу на воде. Я ходил в Ботанический сад, а теперь возвращаюсь с прогулки и думаю об обычных, порядочных людях, которым я никогда по-настоящему не доверял. Каждые сорок секунд в небе над белым тропическим городом пролетают большие серебряные самолеты, стеклянные стены теплиц отливают металлической синевой под кляксой солнечного желтка, растекшегося на грозовом небосклоне. Какая-то девушка говорит, запрокинув голову: «Интересно, куда…» – и умолкает на полуслове, и тянется к небу мечтательным взглядом.

А ты оборачиваешься и смотришь на юг, где невидимый за городским горизонтом, где-то в четырнадцати милях от Лондона, может, чуть ближе или чуть дальше, есть целый лес колокольчиков.

Да, когда она в первый раз привела меня в это место, там все было усыпано колокольчиками. Как давно это было. Вечерние сумерки, тихий лес в россыпи синих цветов. Ей так хотелось, чтобы я это увидел, она подарила мне этот волшебный лес, и я влюбился в него сразу и навсегда, хотя побоялся сказать об этом, потому что не знал, как отнестись к своим чувствам, и опасался, что они все-таки не настольно сильны и пронзительны, чтобы о них говорить. Теперь этот лес колокольчиков стал для меня живым памятником всему, что я утратил за эти годы. Синонимом всего, что потеряно.

Я даже не знаю, сохранился ли он до сих пор. Сейчас там построили учебный центр какого-то банка, и по вечерам люди, наверное, гуляют по лесу. Только это уже не тот лес. Лес, где пахло дождем и еще почему-то свечами. Он просто не может быть тем же самым. Даже если он прежний, если он все еще ждет, что когда-нибудь мы вернемся, мы с моей девушкой, только на этот раз до безумия влюбленные друг в друга, и он опять станет нашим, этот сказочный лес в синей россыпи колокольчиков, все равно это уже не тот лес, потому что мы с ней никогда не любили друг друга. Ни тогда, ни теперь.

Вместо того чтобы мучится воспоминаниями, я наблюдаю, как люди прощаются друг с другом и расходятся по домам. Об этом легко говорить. С этим так просто расстаться. Оно вообще ничего не стоит. Как же я ненавижу все эти бессвязные, запутанные рассуждения, которые если куда и приводят, то только в растерянность.

Вечерние сумерки в Лондоне. Закатное небо – розовое с золотым. Яркая мысленная картинка: ее босоножка, сплетенная из золотистой соломки, ее тонкий подъем. Я их вижу как будто воочию. До сих пор.

Цветущие сливы, зеленые парки, скрип карусели. Столько всего, с чем еще предстоит распрощаться. Столько еще предстоит забыть.

Разумеется, в сокращенной редакции.

Дорогая Лайза,

Гори ты в аду, сука.

Я люблю тебя.

Том Вулф – одна из наиболее известных и неоднозначных фигур в литературе последних сорока лет. Майкл Брейсвелл встретился с ним в отеле «Георг V» в Париже, чтобы обсудить писательское мастерство, искусство и интеллектуальную моду.

Со времени публикации в Esquire в 1965 году своего эссе о диковинных тюнинговых американских автомобилях «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка » Том Вулф написал несколько наиболее значимых социокультурных исследований за последние сорок лет. Среди них: « Электропрохладительный кислотный тест » ( The Electric Kool-Aid Acid Test, 1968), «Радикальный шик и Как сломать громоотвод» (Radical Chic and Mau-Mauing the Flak Catchers, 1970), «Раскрашенное слово» (The Painted Word, 1975), «Битва за космос» (The Right Stuff, 1979), « От Баухауса до нашего дома» ( From Bauhaus to Our House, 1981), Hooking Up (2000). Первый роман Вулфа «Костры амбиций» (The Bonfire of The Vanities, 1987) не только пользовался огромным международным успехом, но и стал своего рода блестящим подтверждением его представлений о необходимости возвращения современного романа к натуралистическому реализму Чарлза Диккенса, Льва Толстого и Оноре де Бальзака при помощи традиционных журналистских приемов. Затем, в 1998 году, последовал второй роман «Мужчина в полный рост» (Man in Full), первое американское издание которого только в твердой обложке было распродано в количестве 1,2 млн экземпляров (книга переиздавалась семь раз тиражами по 25 тысяч экземпляров). В 2003 году Вулф публикует свой третий роман «Я, Шарлотта Симмонс» (I Am Charlotte Simmons), посвященный сексуальной политике в современном американском университетском кампусе.

Майкл Брейсвелл: Какова была тема вашей докторской диссертации в Йельском университете?

Том Вулф: Диссертация была написана в рамках междисциплинарного направления «Американских исследований», созданного в Йельском университете с идеей обогащения исторической литературы экономическими и социологическими понятиями. Так что диссертация называлась «Америка». Кроме того, как мне кажется, довольно опрометчиво я затронул в ней тему литературы, высказав предположение, что великие произведения отражают жизнь общества, в котором они создаются, – мнение, на мой взгляд, очень спорное. Например, если взглянуть на сегодняшнюю литературу: что она говорит нам об обществе? Да почти ничего! Ведь писатели считают долгом чести создавать только психологические романы либо экспериментальные романы, в которых если и есть что-то от реальности, то лишь истории о неудачных браках и несчастных семьях или о превратностях любви. Но каким образом нечто подобное способно отразить общественную жизнь? Здесь так же, как в современном искусстве: представление, что его модные течения начиная с XX века отражают реальность окружающего мира, лишено всякого смысла.