Майкл Брейсвелл - Клуб «Криптоамнезия»

– Мы забавная пара! – говорит она за шоколадным мороженым с ромом в «Химере».

Андре сидит, напустив на себя строгий вид.

– Это потому, что мы понимаем друг друга, Лайза. – Он открывается, как сундук с сокровищами. – Ты привыкла к апатичной любви, но такая любовь тебя не устраивала, а я стараюсь делать все так, чтобы наши чувства друг к другу всегда пребывали в движении – вверх-вниз, до и после, внутри и снаружи.

Он говорит очень умные вещи, и Лайза искренне им восхищается.

Я опять возвращаюсь в воображении в ресторан клуба «Химера», где только что принесли счет: тактично сложенный в несколько раз листок, квадратный фут шероховатой бумаги ручной работы поверх рифа из шоколадных креветок.

– Господи! – восклицает Андре. – Как тебе это понравилось? Все, мы сюда больше не ходим. – И, презрительно скривив губы, он расплачивается по счету настоящими деньгами.

Потом они едут в «Континенталь» (Continental), где можно потанцевать. Играет медленная мелодия. Люди качаются, словно ивы. Мальчики и девочки, прекрасные, как весенние цветы. Они в своей стихии, среди своих. Захваченные в данс-миксе «Одного лета в аду с Аварийной бригадой», они целиком отдаются музыке и знают заранее, что это будет незабываемый вечер. (Я сижу у себя за столом, в своем кресле, и теперь мне все ясно, предельно ясно.)

– Это был потрясающий вечер, – говорит Андре, удобно откинувшись на сиденьи своего спортивного кабриолета. – Давно я так не веселился. – Он улыбается. Ее длинные светлые волосы развеваются на ветру под синим предрассветным небом.

– Спасибо, что ты составила мне компанию, – говорит он, когда они подъезжают к дому своих удивительных снов. Фары высвечивают табличку с названием на парадной двери. «Дом сновидений». Запах выхлопных газов смешивается с ароматом свежескошенной травы.

Они целуются, он и она. Оба – такие красивые. Оба – сплошное очарование.

Они никогда не ссорятся и не мучаются сомнениями; их любовь – как хрустальная бонбоньерка, полная изысканных сладостей, которые Счастье подкладывает и подкладывает своими серебряными щипчиками. Их любовь – это вечное лето, когда плоды наливаются сочной сладостью… и готовы упасть на землю. (А здесь, у меня в кабинете, где приглушенный синий свет, мои глаза влажно поблескивают в полумраке.)

Они едут на отдых, допустим, в Кению, где вечера залиты алым светом и черные пальмы шелестят за окном под пламенеющим тропическим небом.

Я представляю себе, как Лайза нежится в ванной. В их роскошном номере для новобрачных. Рядом с ней – белая ваза. Фонтан изысканных орхидей. Из спальни есть выход на маленькую веранду. Это самый дорогой отель на континенте, но это не значит, что все получится. Помни о Мерриле!

Вода льется в ванну. Лайза закрывает глаза. Вот оно, запредельное счастье. Никогда прежде ей не было так хорошо. И, наверное, уже не будет. Эта ванна в кенийском отеле так и останется для нее самым значительным, самым ярким переживанием. Андре сидит на веранде в плетеном кресле, пьет сухой вермут и наблюдает за птицами с удивительным розовым оперением.

Уже потом, в другой день, она вдруг говорит:

– Не давай нам проснуться. Сделай так, сделай так, сделай так, чтобы мы никогда не проснулись.

– Никогда не проснулись? – отвечает Андре как-то уж слишком поспешно и ласково гладит ее по руке.

Замысел и исполнение безупречны: одна-единственная слезинка тихо стекает из уголка ее левого глаза. Это даже красиво. Красиво и очень печально. Слезинка дрожит, собираясь в хрустальную каплю на черных ресницах, а потом как бы нехотя срывается вниз и течет по щеке – так изящно, так царственно, так элегантно, – словно рисует тончайший узор изумительной красоты, а потом вдруг замирает и исчезает, словно по волшебству.

Помни о Мерриле!

Богоподобный Андре берет ее за руку.

– Радость моя, ты чего-то боишься? Скажи мне, чего ты боишься.

Сейчас он похож на растроганного героя. Собственно, он и есть герой.

– Времени, – шепчет она (это самый простой и абстрактный ответ), а потом улыбается, уже сожалея о собственной глупости. Она улыбается, как человек, который все-таки спасся. Несмотря ни на что.

А за тысячи миль от нее Меррил сейчас совершает какие-то нелепые действия, скажем, ждет ветхий лифт, который уже подъезжает с натужным скрипом, и двери открываются судорожными рывками, и свет в кабине сгущенный и тусклый…

Помни о Мерриле…

И что потом? Они вернутся домой, где дорожки в саду у дома снов засыпаны палыми листьями, а сам сад зарос ржавыми розами и дикой мятой. Андре скажет, что ему надо уйти по делам – и так за неделей неделя потянутся дни, а дел у Андре будет все больше и больше.

Лайза будет сидеть в опустевшем доме, среди мебели, задрапированной в пыльное полотно, и думать о ветре, срывающим пепел с сигареты печальной женщины средних лет, у которой когда-то был муж, а теперь его нет. И добрые феи уже не танцуют под шелковым пологом их кровати. И никто не приходит на помощь. Ничего не получилось. Все плохо.

(На самом деле, конечно же, нет. У них все хорошо. И так будет всегда. Мне достаточно было один раз взглянуть на счастливую пару, чтобы понять, что они будут жить долго и счастливо и состарятся вместе.) Но ведь можно же помечтать.

Мои фантазии об их любви – как рулон ткани, который развертывается, развертывается и никак не кончается, хотя в какой-то момент ткань меняет текстуру; их любовь поражает болезнь. Они пытаются мыть ей подмышки, своей любви, но им не избавиться от неприятного запаха: все прогнило насквозь, и ничего не осталось, совсем ничего. Только вынужденное обожание и убийственная обходительность. Только нервные взгляды, мечущиеся в пространстве и избегающие столкновения друг с другом. Теперь им уже неуютно вдвоем, в одной комнате. С наступлением зимы Лайза с Андре начинают войну. Никто не уступит. Каждый старается укусить побольнее. Кровь на зубах у любви смотрится как-то особенно безобразно: бурый налет отчаяния, черная чума. Помни о Мерриле!

В будущем – только унылая безысходность. Их восхитительная весна уже превратилась в нелепый фарс. Ночью Лайза не может заснуть. Она плачет, свернувшись в тугой комок; теребит носовой платок, когда-то подаренный мужем. Слезы – словно подтеки масла из пробитой масленки. Любовь показала последний фокус: достала из шелковой шляпы последнего голубя с окровавленной грудкой. Она замирает, прислушивается. Где-то звонят колокола. Или ей только кажется? Сентиментальность – как липкая пленка, чтобы заклеить разбитое окно. Его больше нет. (Я все же избавился от Андре в своих снах наяву.)

Обо мне она даже не вспоминает. Теперь она будет стремиться к свободе, а это значит, что ей почти все равно, кто будет рядом. Лишь бы это был не я. Через год она приободрится, вдруг взорвется лихорадочной нервной радостью и скажет себе: «Да, теперь я готова производить впечатление, очаровывать и пленять».