Зулейка Доусон - Форсайты

«Бедняга! – подумал Майкл. – Он проходит через это! А мог бы пройти и я, если бы не милость Божья».

Бессознательно что-то уловив, как часто бывает в таких случаях, человек поднял взгляд, когда Майкл проходил мимо.

– Майкл? – Врожденная воспитанность подняла его на ноги, хотя это было ненужно.

– Юстэйс! В чем… – И Майкл увидел на лице друга ответ на недосказанный вопрос. – Господи! Не Динни?

Юстэйс кивнул, словно дернулся, – закачался, стараясь держать себя в руках.

Что случилось? Она упала… или?..

– Сперва мы решили, что это простуда…

Возможно ли? Из всех дурных случайностей эта была бы самой худшей. Юстэйс говорил – голос его дрожал, как его ноги, – и Майкл узнавал, что Динни нездоровилось с самого возвращения из Липпингхолла. Простуда, наверное, перешла в грипп, а потом они испугались, что это что-то еще.

– Я только рад, что мы не остались в Кондафорде… Приехал из-за этих русских дел, как, наверно, и ты… Динни была так довольна, что детскую кончили вовремя… – Тут он заговорил почти бессвязно и так беспечно, словно речь шла о погоде, но руки его дрожали, как у старика.

Из всего этого Майкл понял, что Юстэйс не упоминает об одном.

– А… ребенок?

Юстэйс опустил глаза и покачал головой, словно опять подергался. В конце концов он ответил – так тихо, что Майкл едва мог разобрать слова:

– Она еще не знает, понимаешь.

Майкл крепко стиснул ему руку. Юстэйс секунду разглядывал свои ботинки, а потом, подняв измученный взгляд, выговорил тем голосом, который можно услышать в исповедальне:

– Я просто не знаю, как сказать ей, Майкл. Она… мы… потеряли нашего сына.

Глава 10

Миг неверия

Ребенка, которого за короткие минуты его жизни успели окрестить Дэвидом Артуром Конуэем, отпевали в католической церкви в Мейфэре, в пятницу, в первый день сентября 1939 года. Похороны, на которые последуют только члены семьи, должны были состояться в церкви Святой Алиции, в Кондафорде.

Гроб был крохотный, Майкл бы просто не поверил, если бы не увидел его собственными глазами. В море цветов почти затерялся полированный ящичек искуснейшей миниатюрной работы, почти шкатулочка для куклы.

Майкл тяжелым взглядом рассматривал собравшихся. До чего же dies malus [57] ! В первом ряду была Динни, бледная и стойкая, с таким спокойным лицом, что становилось жутко. Каштановые волосы она забрала под шляпку, короткая вуаль окаймляла милое печальное лицо. Юстэйс стоял рядом с ней, держа ее руку в своей, пальцы их переплелись и покоились на его молитвеннике. Он решительно глядел перед собой на витражное окно, сквозь которое свет утреннего солнца падал на алтарь и на маленький гроб яркими, как самоцветы, пятнами. Рядом с дочерью виднелась леди Черрел, время от времени приподнимавшая вуаль и утиравшая глаза. Генерал, отец Динни, поглаживал руку жены и разочек кашлянул.

Потом Майкл обозрел остальных дядюшек, сидящих в следующем ряду, мрачных, как строй солдат, ожидающих последнего боя, лучших людей в мире – Адриана, Лайонела и, наконец, Хилери в его церковном нагруднике. Хилери будет служить вторую мессу у Святой Алиции, куда доставят тело (Майкл запнулся при мысли о том, что «тело» это – крохотный, новорожденный младенец). Позади них сидел брат Динни, Хьюберт, и его жена, Джин, с одной стороны, вторая сестра, Клер, – с другой. Тони Крум, за которого Клер отказывалась выйти замуж уже восемь лет, благоразумно сохраняя его таким образом как друга и возлюбленного, решил, что ему лучше не присутствовать на похоронах среди близких.

Не вытягивая шею, Майкл не мог увидеть многих Дорнфордов, но ему и незачем было глядеть. Все они, точь-в-точь как мы сами, думал он, колеблются между скепсисом и скорбью и гадают, как же получше перебраться с одного неудобного берега на другой.

Слева от Майкла его мать открыла свой молитвенник, захваченный из дому, чтобы следить за текстом. Он взглянул на страницу, которую она читала. То были утренние молитвы:

«…даруй нам мир».

О, Господи, да, пожалуйста, даруй нам мир! Майкл поднял голову к сводчатому потолку и почувствовал, как это движение прояснило его взгляд.

В церкви было человек тридцать, все Черрелы, Дорнфорды и их непосредственные партнеры по браку. Близость их и родство вроде бы немного помогали, не надо было шарить в запасах тающего мужества, чтобы попристойней здороваться с более далекими людьми. По родственному инстинкту обе семьи были одеты в такой одинаковый траур, словно все костюмы и платья скроены из одного и того же рулона чернейшей материи. Ни на ком не было ни застежки, ни броши, отражавших свет; все светлое поглотила тьма, разве что – кроме света, падавшего на гроб младенца. Кроме этого, все было подернуто завесой самой суровой сдержанности.

Сперва Майкл погадал, не связано ли это хоть частью с тем, что церковь – католическая, а она для его менее строгих, англиканских воззрений требует большего порядка и большей чинности. Майкл припомнил похороны своего отца два года назад – последние, на которых он был. Тогда церемонию пронизывала какая-то мрачная веселость – настолько, насколько Барт, воплощение общественного благоразумия, счел пристойным допустить. Но когда его взгляд опять упал на маленький гроб, залитый цветным светом, Майкл понял, что дело вовсе не в церкви. Сдержанность, стальной рукой державшую каждого из них, вызвала ненормальность ситуации. Несомненно, так будет и в Кондафорде. Каждый был просто растерян и не знал, как надо себя вести. Как пристойно оплакивать жизнь, которая и начаться не успела? Как сказать что-нибудь в утешение? Как начать дело скорби?

Появились священник и служки. Все встали, окружив черным кольцом крохотный гробик. Из органа, сзади и вверху, донесся заунывный аккорд. Хор запел первый стих.

О Господи! Майкл понял, что не должен глядеть на Флер, иначе для него все кончено. Глаза уже заволокло. Что она должна думать? Шесть дней назад это могла быть Кэт!..

В начальном стихе хор достиг последней, пронзительно нежной ноты, такой болезненной, такой невыразимо печальной. Только подумать, что такая красота перенесет через реку маленькую утраченную жизнь!

Уголком глаза Майкл заметил, что Псалтырь в руках у Флер дрожит. Он тихо положил свою на подставку перед собой и, не поворачиваясь, поддержал ее книгу. Теперь они вместе, вдвоем держали одну Псалтырь.

Глава 11

Флер делает следующий шаг

Всю неделю, от приезда в клинику и до похорон, Флер провела у кроватки своей дочери: сперва, до понедельника, – на Харли-стрит, а потом, когда два врача решили, что кризис совсем миновал, – в затененной детской, дома. Все это время мыслями и действиями управляла та ее часть, которая давно уже ведала жизнью жены и матери. Когда Кэт открыла глаза, она увидела над кроваткой Флер, улыбающуюся, утешающую, воркующую. Когда надо было дать лекарства, их давала Флер, подбадривая, а потом – хваля. Флер следила за малейшими изменениями температуры, она заставила сиделку вести строгий учет всему, что только съела и выпила больная. Если Кэт спала плохо, Флер вообще не спала; она не выходила из дому с понедельника до четверга; а в пятницу, после этих ужасных похорон, была почти рада вернуться на свой пост. Короче, в эту неделю затворничества она значительно больше была матерью, чем когда-либо с самых младенческих дней своей дочки.