Зулейка Доусон - Форсайты

«Возвращаю»! При этом слове у нее подкосились ноги, она рухнула в кресло. Потом опять поглядела на письмо и перечитала последнюю строку. Возвращает жемчуг? Но как, если это и на самом деле ее жемчуг, как он попал к Александру? Монти отдал ожерелье испанской танцовщице, когда он… О Господи Боже, но ведь это значит…

Опять она услышала темный голос, говорящий:

«Я не знаю семьи моего отца, он не женился на моей матери…»

Это ведь не… Нет, такое невозможно! Она почувствовала, как у нее сжалось сердце, при одной мысли, что это – правда, несмотря ни на что. Уинифрид сняла очки и схватилась за голову, чтобы унять головокружение. Противоречивые чувства кипели в ней. Получить неожиданно то, что так давно утрачено – утрачено полностью, без всякой надежды, – и в тот же миг потерять то, на что ты совсем не надеялась и только что обрела, – нет, этого ей не вынести! Здравый смысл, флагман всей ее жизни, пошел ко дну, пробитый насквозь этой мыслью. Она следила за тем, как бесследно тонет ее сопротивление. Сердце подняло свой флаг – и хотелось ему верить.

«Они не знают о моем существовании, а я о них знаю».

Уинифрид припомнила, что Александр все время казался ей странно знакомым. Имоджин тоже так думала, она это ощутила в тот первый вечер, у Флер. Но если – если это правда – почему он ничего ей не сказал, не дал ей понять, кто он на самом деле?

«Скажите, дорогая миссис Дарти, а вы бы в таких обстоятельствах сказали?»

Так вот, значит, что он имел в виду? Родственники, которых он никогда не встречал, – они сами? Это неправдоподобно, это – какой-то вымысел ее глубочайших и глупейших желаний, и все же – вот они, жемчуга, он их возвращает.

Со всей быстротой, на которую были способны ее худые дрожащие пальцы, она опять открыла коробочку, взяла нить с бархатного ложа, уронила на колени, подняла, расправила в руках. Закатный свет из окна – зрелый, полный желаний, навевающий воспоминания – играл на блестящих жемчужинах, пока они мягко покачивались, вторя дрожанию пальцев.

Сердце ее опять прониклось всей значимостью того, последнего слова, глаза наполнились слезами – она поняла, что это ее собственный жемчуг.

Глава 12

…и нация

Выйдя из отеля, Флер круто повернула в сторону Саут-сквер. Ее гордость была уязвлена как никогда. В душе ее бурлили самые разные чувства, и каждое старалось взять верх над остальными. Она ощущала себя обманутой, она ощущала себя грязно оскорбленной, но главное, она ощущала себя дурой. И где-то в самой глубине останков своего сердца она ощущала себя изменницей. Она так долго хранила верность – верность памяти Джона, своей любви к нему, светлой памяти того, что могло быть, но не сбылось. Теперь она стояла перед неопровержимым фактом: тот, ради кого она готовилась пренебречь этой верностью, хладнокровно ее покинул.

Подчиняясь распространенной инстинктивной потребности срывать свое огорчение на других, Флер, вернувшись домой, принялась ко всему придираться. Через час обычно окутывавшая дом безмятежность сменилась суетой, спешкой и нарастающим раздражением. Флер обследовала светонепроницаемые полоски материи, которыми были обшиты занавески, и, к большой своей досаде, не обнаружила ни одного скверного стежка. Она изменила меню обеда для детской и сочинила новое для первого этажа. Она распорядилась убрать шкафчик со встроенным в него телевизором – зачем он нужен, раз передачи прекращены, в тартарары или на чердак, если туда ближе. Она отыскивала пыль в уголках, где прежде ее вовсе не было, и вдруг прониклась отвращением к расстановке безделушек, не менявшейся уже долгие годы. Но главное, после всего этого ей ни на йоту не стало легче.

Захватив газеты, она поднялась к себе в спальню, опустилась на бело-розовую козетку у окна и в ожидании, когда будут приготовлены новые блюда, прочла на первой странице о том, как накануне немецкие войска перешли польскую границу. Машинально Флер взяла папиросу со столика с откидными палетками – она вернулась к этой привычке из-за напряжения последней недели. Щелкнула зажигалкой и затянулась. Серый дым соединял пространство между ней и восьмилетним Джоном. Она продолжала читать, скользя глазами по другим статьям о положении в Европе, о представлении, сделанном сэром Невилом Гендерсоном немецкому министру иностранных дел, о речи мистера Чемберлена в палате общин, – но собственная уловка ее не отвлекла. Нетерпеливо она открыла одну из последних страниц, перегнула ее пополам, чтобы легче было разобраться, и не успокоилась, пока не отыскала фамилию аргентинца в списке пассажиров «Нью Тускароры». А, вот он! А вот и гонг! Флер бросила газету на полосатые подушки, раздавила сигарету в пепельнице и спустилась в столовую.

Майкл тоже чувствовал, что день выдался на редкость тяжелый. Сначала в палате общин царило нервное ожидание, которое, по мере того как шли часы, перерастало в нестерпимое напряжение. Заведенные до предела, точно жокеи на старте, депутаты весь день ждали отмашки флагом. Вторжение в Польшу накануне на рассвете оставило лишь одну альтернативу. Пацифистов и империалистов, миротворцев и полемистов теперь объединяло общее желание – простое: «Давайте кончать с этим!» Когда вечером в палату вошел премьер-министр, прекрасный готический зал Барри, где на зеленых скамьях бок о бок теснились депутаты, превратился в один колоссальный электрический заряд.

Когда Чемберлен начал свою речь, сразу стало ясно, что они услышат от него предложение о новом Мюнхене. Правительство, как объявил он, не намерено ничего предпринимать, пока Гендерсон не получит ответа от Риббентропа. Немцам надо дать последний шанс отступить. По палате прокатилась волна недоумения, переходящего в гнев. Значит, и Польшу можно отдать на растерзание, как Чехословакию? Не может быть! Конечно же, он – даже он! – должен понять, что время настало. «Не уловил настроения зала, – подумал Майкл. – Старикан попал пальцем в небо».