Зулейка Доусон - Форсайты

– А до тех пор мы не должны его останавливать? Как ты можешь желать, чтобы он пошел в армию…

– Но ничего подобного, Флер! И ведь самые тяжелые воздушные бои могут окончиться, пока он еще будет в школе, а немножко удачи…

– Удача! Вот, значит, к чему все сводится!

– Да. Боюсь, в дни войны можно надеяться только на нее.

– Значит, ты действительно хочешь этого, Майкл!

– Да нет же, Флер. Я хочу, чтобы он был в безопасности… и Кэт, и все мы. Хочу, чтобы этот ужас нас не коснулся. Но твои желания или мои желания тут роли не играют. Нам остается только смириться с фактами.

– О-о! – вскрикнула она, сжала руки в кулачки и возвела глаза к потолку.

– Флер!

Майкл обнял ее, но она стряхнула его руки. Однако за это краткое прикосновение к плечам жены он успел ощутить, что она вся дрожит от напряжения. От раскаяния, решил он. Бедняжка! Кит ведь часть ее, а она пожелала, чтобы он пожал то, что посеял, и ее желание исполнилось. Затем в створке трельяжа он увидел, как ее глаза закрылись, а на лице появилось нежданное, но знакомое выражение. И Майкл понял, что ошибся. Она дрожала не от раскаяния, а от гнева. Ее сын пошел на поводу у событий, наперекор ее воле, а ее муж встал на его сторону!

Флер снова принялась расчесывать волосы, ничего больше не сказав. Майкл медленно расстегивал пуговицы рубашки и тоже молчал. Когда он снова встретился с ее глазами в зеркале, они блестели от ярости.

Глава 6

Лепта Джун

Через тридцать секунд после того, как Холли в понедельник высадила ее у «Тополей», Джун поняла, что допустила ошибку. Ведь Холли спросила, не отвезти ли ее вместо Чизика прямо в галерею, а она поблагодарила и отказалась: она устала, и галерея подождет до следующего дня. Но едва оставшись одна, она поняла, что и то и другое неверно.

Нет, конечно, если она и не появится в галерее до вторника, никакой гений не окажется на краю гибели, не лишится куска хлеба из-за отсутствия ее помощи, поддержки, не говоря уж о критике, именно в этот понедельник. К тому же тут крылось противоречие с ею же провозглашаемой ханжеской максимой, что неотъемлемое свойство гения – противостоять любым невзгодам. Просто после двух дней в кругу родных в Грин-Хилле ее чизикский домик и студия внезапно показались огромными и пустыми. Видеть, как все заняты отстаиванием благого дела, и сидеть сложа руки было для этой страстной маленькой души истинным чистилищем.

Она вернулась к калитке: а вдруг у Холли заглох мотор или ее задержало еще что-то. Нет, улица была пустой, как ее дом. Джун упорхнула туда и следующие несколько минут подыскивала себе занятия. Но, собрав почту, обнаружила, что делать ей нечего. За время ее отсутствия ничего не изменилось к худшему, ничто не требовало ее забот. И даже горничная Труди была отпущена до вечера. Да она особенно и не нуждалась в горничной, оставшись временно без гения – план «Барбаросса» привел Суслова в патриотическую ярость, и он расстался с ней, чтобы защищать свой родной Ленинград, а в новых гениях в эти дни, как и во всем другом, ощущалась явная недостача.

Джун стояла в маленькой столовой словно в вакууме. И даже кошки у нее не было!

И еще ее угнетала мысль о старом доме в Робин-Хилле. До этого дня она много лет даже не вспоминала о нем, но вот увидела, и в ней возникло странное ощущение невозвратимой потери. А ведь он никогда не был ее родным домом. Его значение для нее заключалось в том, что это было величайшее – и последнее! – творение молодого архитектора, которого она когда-то любила. Фил! Со дня его смерти прошло больше пятидесяти лет. Для Джун Форсайт, в чьей пламенной натуре соединились настойчивость ее отца и жалость деда к беспомощным созданиям, больше любви быть не могло. После Фила? Невозможно!

Быть может бессознательно, она, оказывая неизменную помощь все новым и новым поколениям неизвестных многообещающих художников, все еще пыталась найти искру того огня, которым горел светлый гений Босини, слишком рано отнятый у мира и у нее. Если бы только… Джун редко прибегала к этим словам в любом контексте, потому что они ее травмировали, но тут никакие другие не подходили. Если бы только Фил продолжал ее любить, как она любила его, и не утонул бы в океане страсти к Ирэн! Если бы они с Филом поженились, то, конечно бы, Ирэн не ушла от Сомса, а, возможно, и родила бы ему долгожданного сына. И тогда от скольких страданий было бы избавлено следующее поколение… И тогда… о! Тут-то и было самое болезненное. Тогда Джон был бы братом Флер, а не ее братом. Какой ужас – ведь его могли бы назвать Джемсом!

Она остановилась перед круглым тусклым старым зеркалом, чтобы извлечь шляпную булавку, как вдруг ее мысли прервались: она внезапно увидела, что из смутных глубин его амальгамы на нее смотрит очень печальная и неожиданно старая женщина. В растерянности она не обратила внимания, что в дверь звонят. Робко, так что звонок лишь чуть побрякивал. Потом еще раз – все так же робко. Джун вышла в прихожую. Видимо, Труди забыла ключ. Она сердито распахнула дверь.

– Джулиус, gnadige Frau [65] .

Джун почудилось, что это сказал мешок примерно одного с ней роста и в фетровой шляпе. Затем после комически низкого поклона выпрямилась фигура немногим выше, хотя и заметно шире, укрытая мешком.

– Джулиус, – сказал неизвестный еще раз, то сминая, то расправляя зажатую в руках шляпу.

На несколько секунд воцарилось молчание. Поскольку Труди была из Австрии и прослужила у нее два десятка лет, Джун научилась различать на слух некоторые немецкие слова. Естественно, сама она их никогда не употребляла, но кое-какие понимала.

Теперь Джун сделала неопределенный жест, и неизвестный с надеждой его скопировал. Это сбило ее с толку: она собиралась сказать, что он ошибся адресом, а теперь ей оставалось прибегнуть к обычному приему Форсайтов, когда им приходилось иметь дело с иностранцем.

– Вы говорите по-английски?

Возможно, другой подход и извлек бы из неизвестного хоть что-то, но теперь он продолжал терзать свою шляпу и глядеть на Джун печальными виноватыми глазами.

– Nur etwas – leider! [66]

Раздражение, которое вызвало в Джун его неумение пользоваться ее языком, словно заставило его экономить свой. Когда она нетерпеливо фыркнула и нахмурилась еще больше, он умоляюще протянул к ней замученный комок фетра.

– Ich heise [67] Джулиус, – повторил он так истово, что полумесяц темно-каштановых завитков, обрамлявший снизу сияющую лысину, казалось, вздыбился, как взъерошенные утиные перья. Джун потянула дверь на себя, и у него вырвался вопль отчаяния:

– Джулиус, gnadige! Kunstmaler! – Заключительное слово было единственным, которое Джун знала по-немецки твердо и безошибочно. Да произнеси он его на санскрите, ее душа, конечно, сразу уловила бы смысл.