Зулейка Доусон - Форсайты

– Глядя на вас, Флер, кажется, что не прошло и двадцати месяцев.

Фрэнсис был способен думать только о том, что она прекрасна по-прежнему, будто тоже написанная великим художником. Не отводя от нее глаз, он добавил вполголоса:

– Вы нисколько не изменились.

– Ах, эта южная галантность! Я давно уже дряхлая старушка, а Майкл – вообще Мафусаил.

– Он все еще занимается политикой?

– За свои грехи. И с задней скамьи допекает правительство за их грехи.

– А-а!

На несколько секунд наступило молчание. Оба продолжали рассматривать друг друга, но с разной степенью тщательности. Откинув голову и чуть наклонив ее (Флер помнила эту его манеру), американец вновь оглядел комнату с тем же восхищением, с каким созерцал лицо Флер. А она все еще разглядывала его, полуопустив на глаза белые веки.

– Как глупо! – сказал он. – Я ожидал увидеть вашу серебряно-золотую комнату. Но эта даже еще красивей.

– Благодарю вас. Майкл говорит, что она в раннеэсхиловском стиле, но ваше определение нравится мне больше.

– Картины обворожительны. Но вы не опасаетесь за них?

– Вы о бомбежках? Одно время наш район был приманкой пикирующих бомбардировщиков, так что опасность, пожалуй, была. Мой отец пришел бы в ужас, что я их никуда не убрала. Сейчас ведь вся Национальная галерея укрыта в какой-то уэльской пещере – и все, что он им завещал. Но ко всему привыкаешь и перестаешь ужасаться.

Она вздохнула, и американец в первый раз заметил темные пятнышки у внутренних уголков ее глаз.

– Нас теперь угощают крылатыми бомбами – сперва «Фау-один», а потом и «два». Вы про них слышали?

– Ракеты. Как же, слышал. Надеюсь, вам тут ничего не грозит. Я обратил внимание на ту сторону площади.

Флер прижала палец ко лбу.

– Надо подержаться за дерево. Стекла периодически вылетают, и в начале войны нам крышу пробил осколок. Майкл пользуется им как пресс-папье.

Американец мягко засмеялся.

– Какая это нервная нагрузка для вас… для всех.

– Первое время. Но четыре года меняют взгляд на вещи. Мой, во всяком случае, изменился.

На мгновение ее лицо стало жестким, и Фрэнсису почудилось, что он видит, как тайная мысль – какая-то внутренняя решимость, на мгновение вырвавшись из-под контроля, – оказалась возле самой поверхности. Потом он увидел, как странная легкая улыбка смягчила ее черты.

– В конце концов перестаешь реагировать на последствия.

– По-моему, естественный защитный механизм.

– Пожалуй. – Флер опустила ресницы. – Если помните, когда мы в последний раз виделись, вы вели сражение с собственным «защитным механизмом», решив не умирать от пневмонии.

– Этим решением я обязан вам. Я никогда не забуду вашей доброты во время…

– Во время «этой глупости»?

Так сам американец определил то, что предшествовало пневмонии и, почти наверное, стало ее причиной, – его злополучное увлечение Марджори Феррар, бывшей подругой Флер, на которую она подала в суд за то, что та назвала ее «выскочкой» и «охотницей на львов» в ее собственной гостиной. Флер сознательно воскресила его слова – гость напомнил ей о той давней, но не изгладившейся из памяти обиде.

– Да, – ответил Фрэнсис с обезоруживающей откровенностью, какой она не ожидала. – Я был дураком. И в долгу у вас, Флер. Вы меня спасли.

– Как вижу, для небес, – ответила Флер, уходя от прошлого, которое сама же разбудила. Ее глаза теперь были устремлены только в будущее. Об этом позаботились война и тайная решимость, помогавшая вынести войну. – Я не знала, что вы военный летчик. И так высоко летаете, – добавила она, погладив пальцем нашивку на его рукаве. – Полковник, я не ошиблась?

– Точнее, «под», – ответил он, поглядев на нашивку, и в его откровенном тоне послышалась растерянность, вызванная чем-то своим.

– Поздравляю! Расскажите, что и как.

– Рассказывать нечего. В прошлый раз я все-таки успел налетать шесть месяцев, а потому теперь у меня была фора. Вот, собственно, и все. А сейчас они дали мне работу на земле.

– Я уверена, вы скромничаете. Когда вы поступили в ВВС?

– Пять лет назад.

– Как прекрасно! Сразу после объявления войны.

– Собственно, сразу после смерти моей сестры.

Флер упустила из виду это предшествовавшее событие. Его простые слова, за которыми не крылось никакой задней мысли, вернули ее к проблеме, возникшей, когда ей в кабинете горничная отдала визитную карточку. На ее разрешение по дороге до гостиной времени не хватило. Оно все ушло на то, чтобы придать лицу спокойное выражение, после того как она узнала, что там ждет брат покойной жены Джона. Позже на досуге она внимательно обдумает это новое обстоятельство, выбрав из многих возможностей ту, что больше подойдет для ее цели. А пока она решила подыгрывать своему гостю.

– Пять лет! – повторила она. – Мы все были удручены, а для вас это явилось таким шоком!

Тон Флер, хотя сочувственный и убедительный (ее «благотворительный» тон), годился бы и для того, чтобы справиться о пропавшем котенке. Если ее гость и уловил этот нюанс, его лицо не посуровело – во всяком случае, ни малейшей перемены она не подметила. Впрочем, его лицо было слишком для этого открытым. Фрэнсис просто снова откинул голову чуть набок и секунд пять смотрел на Психею, быть может, ища в ее бледном лице мимолетного сходства с лесной нимфой и словно ощущая ванильный аромат ее волос. Он вздохнул – или просто сделал вдох, – перевел взгляд на Флер и сказал:

– Иногда кажется, что не прошло и минуты.

– Я понимаю. Она… вы же были очень близки.

– Я рад, что вы помните. Энн восхищалась вами!

А! Вот и решение первой загадки.

Из-под изящно полуопущенных век Флер продолжала изучать лицо своего гостя. Как и его голос, симпатичные черты американца не таили ни намека на иронию. Флер решила, что он такой же, как и все подобной породы – то есть все, с кем ей довелось познакомиться, но их вполне хватало. Никакой скрытности в лице, и в глазах ничего не пряталось. Такая душевная открытость! Такой образ жизни ей казался нестерпимым. И, значит, вывод напрашивался один-единственный: Фрэнсис ничего не знал о том, что Джон изменил его сестре. Совершенно очевидно (иначе она что-нибудь да прочитала бы на этом бесхитростном лице), Энн Форсайт не рассказала брату об этом. Или же, если Фрэнсису все-таки известно про это из какого бы то ни было источника (неохотно она признала, что после смерти жены Джон мог кому-то исповедаться), о том, что «другой стороной», как выражаются адвокаты, была Флер, он не знает.

А потому Флер ограничилась легкой улыбкой, которая старательно ни о чем не говорила.

– Вы останетесь поужинать? Майкл, я знаю, будет вам очень рад.

– Я очень бы хотел, Флер, правда. Но мне надо быть вечером на Гросвенор-сквер… – Фрэнсис прямым пальцем отогнул манжету и взглянул на свои часы. – Собственно говоря, мне уже пора.