Сальвадор Дали - Сокрытые лица

Что ни вечер между Вероникой и Беткой разыгрывалась маленькая драма, а за ней – горькая мандариновая долька примирения, и эта постоянная битва постепенно брала верх над их дружбой. Однажды Вероника обошлась с Беткой жесточайше, подвергла ее своим беспредельным капризам и зашла так далеко, что выставила из дома – лишь для того, чтобы немедленно умолить остаться, довести до слез, утешить, вновь заставить расплакаться, и тогда Бетка, переполнившись отчаянием, воскликнула злобно:

– Никого свирепее девственницы не бывает! – И говорила она правду, ибо у девственниц острые зубы-гарпуны, а их рты – гнезда стрел, выточенных из жидкой слизи, которые носят купидоны в колчанах на ремнях через плечо.

В другой раз дело приняло еще более серьезный оборот, когда Вероника с треском хлестнула ребенка по ногам своим стеком. Тут же поглощенная раскаяньем, она выскочила вон, прыгнула в седло и унеслась в ночь в сильную песчаную бурю, и Бетке пришлось гнаться за ней из страха, что Вероникино неуравновешенное состояние может толкнуть ее на что-нибудь отчаянное. Наконец догнала. Глаза Вероники, умытые светом новой луны, казалось, больше не видят, их запорошило песком. Бетка впервые осмелилась сказать ей:

– Если продолжишь думать о своем жутком инвалиде, погибнешь. Ты знаешь, я скрывала от тебя, что понимаю кошмарную суть твоего помешательства, и ты уже ненавидишь и меня, и моего сына из-за него – того, чье лицо ты никогда не видела, чьего голоса никогда не слышала.

– Знаю, я больна. Мне нужен врач, но не лечить меня – найти мне его, вот чего я хочу! Хоть и безумна!

Вероника произнесла эти слова в припадке неприятия, но при этом стала спокойна, как раскаленное докрасна железо, когда белеет, – стала тихой и сосредоточенной, как слепая статуя безумия, зачарованное помешательство, созерцающее свою химеру… Затем повторила:

– Мой врач поможет мне найти его! Оставайся здесь, береги себя и своего сына. Ты дура. А я уезжаю искать своего жуткого инвалида… Я жажду распада. Даже когда была маленькой, любила кукол без голов. Насекомые тоже – я понаблюдала за ними в пустыне. Распад – прекрасный мираж! Благородством наделены лишь расколотые боги, увечные Аполлоны да безносые лица философов. А ты, как святая Агата, на которую я смотрю каждую субботу в миссии, – каждый раз, желая любить тебя, хочу отрезать тебе груди!

На следующий день Вероника уехала одна в Нью-Йорк, а Бетка, дитя и мисс Эндрюз остались в Палм-Спрингз. Вероника роскошно устроилась в особняке на Парк-авеню, унаследованном от матери. Там всегда было слишком чопорно, а ей хотелось окружить себя ласкающими, теплыми интерьерами, сплетенными из травинок причуд и пушинок иллюзий. Ее подростковая женственность свешивалась из окон ее души. А душа, как горлица, прилетала и улетала, принося волокна брачной соломы в клюве. Словно Вероника вила гнездо – а с ее почти животными инстинктами так оно и было.

Сухонькие птички – антиквары – носили галстучные булавки в жабо и церемонно помогали ей вить ее гнездо, прыгая вокруг ее богатства с охапками фарфора, как с редкими яйцами, в ничего не бьющих менуэтах. Жестокая жизнь амазонки, которую она недавно вела, теперь казалась ей адом Тантала, где ее созревавшее тело украдкой и отчаянно стремилось порвать себя на части, но безуспешно. Довольно камней, острых, как ножи! Хватит пустыни любви! Свободна, свободна в конце концов от Бетки, от ребенка, от лошадей, от солнца и выжигающего ветра, что все еще цеплялся за кожу ее щек, а на зубах скрипел сухой песок речных снов, обещавших ее засухе Нил! «Теперь я готова к распаду, я желаю избавиться от «этого». Но война вновь взяла верх, на этот раз втянув ее страну, и Вероника почувствовала, как холодный нож Японии погружается в плоть ее личной задачи, прорезая щель для ледяной воды, что затопила желанную ей прореху – лишение невинности.

Ее гнездо было завершено день в день с Пёрл-Харбором. И в вихре черного дыма, со стальными скелетами американских кораблей, перекрученных и сдавленных, как лучи громадной умирающей морской звезды, опрокинутой под беззвездным небом, Вероника почувствовала, как решение о ее личной жертве стране касается ее тела флагами древних побед, а воля ее трепещет, как звездно-полосатое знамя. Ибо не только любила она свою страну, она с ней отождествлялась. Фонтан Адониса? Гробница Адониса? Он, только он! Живой или мертвый, подлинный или ненастоящий, оставался лишь он, единственный и неповторимый, в ее мыслях, теперь – тем более, ибо ее лицо тоже будет сокрыто войной: в миг, когда щель ее рта изготовится раскрыться, ее покроет белая мембрана плевы жертвенности, задыхающаяся маска, что придает оккультности лицам хирургических медсестер.

Ибо Вероника решила стать медсестрой и специально попросила определить ее к тяжелораненым. Она хотела оказаться поближе к войне, к острейшему и режущему, что могла война дать. Кроме того, за два месяца, что она провела в Нью-Йорке, городские источники соблазнения быстро себя исчерпали. Как часто за это время она говорила себе, экспериментируя с цинизмом, который ей совсем не шел: «Наконец-то можно отдохнуть от изнурительной муки здоровья и свежего воздуха – в крепкой буржуазной манере ударить по печени в утешительной, живительной атмосфере ночных клубов, с соломинкой, приклеенной в углу рта, потягивая алкогольный напиток, и пусть он выворачивает мне желудок, зато дает в день полтора часа иллюзии, что я умна!»

И вот Вероника с отвращением выронила эту соломинку изо рта и вместо обхода ночных клубов начала навещать доктора Алькана, психиатра, с которым завела дружбу, познакомившись с ним на корабле «Экскалибур», привезшим их обоих в Америку. Она хотела от него двух вещей: помощи в восстановлении душевного равновесия и протекции для устройства на работу в госпитале.

Доктор Алькан красив не был, но мог соблазнять живостью ума, создавая впечатление, что он все время играет в прятки с разумом на слишком оголенных и плоских просторах своего лица, облагороженного постоянным брожением мысли. Но сама Вероника слишком увлеклась психоанализом, чтобы стать жертвой своей естественной и непреодолимой тяги к «переносу» и смогла ограничить свою нужду часто видеться с врачом – иногда и дважды в день – к простой преданной дружбе, которой, однако, ей, как она понимала, придется в немалой мере посвятить себя, быть может, даже с избытком, как только доктор того потребует.

Все, что жаждала высказать – но так и не сподобилась – Бетке, кою обожала и почти готова была за это ненавидеть, она теперь могла и даже должна была рассказать Алькану, к которому не имела никаких иных тяготений, кроме тех, что поставляли исповеди ее бредовых фантазий – вечный навязчивый сюжет про человека с сокрытым лицом. Эти откровения в неразборчивости исповедальных привычек ежедневно приближали ее к нему, и привычки эти постепенно делали их встречи все более и более обязательными и, что еще хуже, незаменимыми. И действительно: кто еще мог бы слушать ее со столь пронзительным пониманием? И потому объявление Алькана посреди их лечения, что он вскоре уезжает в Африку, к французским войскам, воевавшим в Сирии, оказалось для Вероники таким ударом, и столь силен ее отклик, что, казалось, она не в силах справиться с огорчением. Чтобы приучить ее к мысли, что их сессии вскоре вынужденно завершатся, они решили проводить их с бо́льшими промежутками, уменьшая до строгого минимума. Вероникину меланхолию теперь озаряли открытые огни ночей непрестанного бдения, когда бессонница, с вечно открытыми глазами, в которых гнездились осы, неотлучно сидела подле, облаченная в долгополую рясу, из-под которой капали четки часов.